Я смело вошел на кухню, мельком успел увидеть двухконфорочную газовую печку в углу, повернул голову, выбросил вперед руки, не вполне осознавая, что делаю, как-то нелепо дернул ногой, как при попытке убежать, и позорно упал на задницу. Все это произошло почти мгновенно: гораздо быстрее, чем я это описываю. Напротив печки кто-то расположил высокую деревянную вешалку с дырявым старым пальто, и лучи солнца падали в замызганное окно таким образом, что казалось, будто в углу стоит не вешалка, а какой-то уродливый высокий человек, тянущий к тебе свои костлявые лапы. Выходит, от неожиданности я испугался вешалки. Это объяснение разумно, но в тот момент мне в него не верилось. Мне показалось, что там действительно стоял уродливый высокий человек и тянул ко мне свои костлявые лапы. Я твердо знал: кроме вешалки там был кто-то еще. Кто-то, кто растворился в воздухе, когда я опустился на задницу.

И кто-то ведь шумел посудой.

Я поднялся и постарался поскорее оттуда уйти; не переходя, впрочем, на трусливый бег. Помню, подумал, что я уже несколько раз встречал эту высокую черную тварь в заброшенных зданиях и катакомбах. И каждый раз старался ее забыть. Она всегда худая и черная. Лица не различить. Иногда она ростом с человека, иногда — выше домов. Но даже если она ростом с человека, все равно кажется, что она очень большая. Поэтому я так ее и назвал: тварь размером с колесо обозрения.

— Вов, ты где? — позвал меня Рома издалека. — Дуй на чердак, тут прикольно!

Все время оборачиваясь, я быстро покинул квартиру.

Помню, тогда впервые подумал, что схожу с ума. Эта мысль была отчасти успокаивающей: если я осознаю, что схожу с ума, значит, я еще не сошел с ума окончательно. Просто надо разобраться со своим психозом. Я уговаривал себя: это галлюцинации. У меня слишком богатое воображение. Там была вешалка и пальто на ней — и больше ничего.

По лестнице я забрался на чердак. Тут было пыльно и грязно, воняло голубиным пометом. Рома замер рядом с фотоаппаратом на изготовку.

— Тс-с, — сказал он.

Я молчал.

— Смотри, сколько голубей, — прошептал Рома.

Птиц действительно было много: они шевелились возле широкой дыры в крыше сплошной живой птичьей массой; облепили стропила и балки, лезли буквально друг на друга, стараясь держаться подальше от люка, из которого выглядывали мы с Ромой.

— Эй! — крикнул Рома.

Голуби немедленно сорвались с мест — прямо в дыру, на свет. Хлопали крылья, клубами поднималась пыль, кружили перья.

Щелкнул фотоаппарат.

— Думаю, отличный кадр получится, — сказал Рома.

Чердак опустел: ни одной птицы. Перья планировали на пол, золотистая пыль медленно оседала. Хотелось скорее покинуть это место. Рома сказал: да, уже пора. Но перед тем как уйти, Рома предложил спуститься в подвал, где местные жители хранят свои варенья; очень хочется на них посмотреть и сфотографировать. Я сказал: давай как-нибудь потом. Не было никакого желания лезть в сырую тьму. Но Роме обязательно хотелось сделать несколько кадров напоследок; он не мог уйти так просто. Возможно, это будут самые лучшие его кадры: он поместит их в фотобанк, и они принесут ему деньги и славу. Мы спустились на первый этаж. Дверь в подвал была заперта на шпингалет. Рома попытался отодвинуть его, но шпингалет попросту остался у него в руке; на пол посыпалась гнилая стружка. Дверь со скрипом отворилась, изнутри пахнуло холодом. За порогом сразу начинался узкий коридор. Покачивалась разбитая лампочка на проводе. Мы еле втиснулись в ограниченное пространство. Не понимаю, как местные жители ходили по этому коридору с вещами. К тому же сейчас коридор весь был затянут паутиной. Мы разгребали ее руками, ругаясь и отплевываясь: будто плывешь в грязно-белой воде. Наконец коридор вывел нас в небольшую комнату с кучей деревянных полок вдоль стен. На полках стояли трехлитровые банки: компоты, варенья, соленья с пыльными крышками. Рома посветил фонариком: слушай, да тут все свежее почти. По крайней мере не выглядит пропавшим. Почему никто ничего не украл?

Я пожал плечами. Нас привлекла радиола на одной из полок. Рома попробовал ее приподнять: может, получится утащить с собой, но быстро отказался от этой идеи. На другой полке лежала гитара; она выглядела целой, правда, без струн. На полу валялся старинный кожаный чемодан, весь серый от въевшейся грязи. Запах, древняя пыль, деревянные полки, сколоченные из подручного материала, — все это напоминало подвал из моего детства в Новочеркасске: место, где живет Фантомас. Помню, меня передернуло от воспоминания. Но оно же придало здоровой злости. Я сказал себе: чепуха. Здесь нет никого, кроме нас.

— Посвети на радиолу, — попросил Рома. — Я сфокусируюсь.

Что-то стояло совсем рядом, в темноте. Стояло и смотрело на меня: я чувствовал. Но я не стал поворачивать голову, чтоб убедиться; я молча светил фонариком на древнюю радиолу в деревянном корпусе. Рома сделал несколько снимков, потрогал гитару, чихнул от попавшей в нос паутины, хотел уже уйти, но сделал еще один снимок напоследок, вдруг это будет то самое фото, которое принесет ему успех, потом сказал: давай и гитару щелкнем, есть в ней что-то печальное, я сказал «давай», и мы щелкнули гитару, потом еще что-то, и еще, а потом развернулись и стали протискиваться по коридору обратно. Я нарочно шел последним: надо доказать самому себе, что никого, кроме нас, здесь нет. Что нечего тут бояться. Что это только мои фантазии. Казалось, кто-то вот-вот вцепится мне в спину. Пот стекал по спине. Никто, конечно, не вцепился. Когда мы вышли на свет, я вздохнул с облегчением и некоторой досадой: разве можно верить во всю эту чепуху? Кроме нас с Ромой и толстого рыжего кота, во всем здании никого нет.

— Тьфу, — вдруг сказал Рома и сделал шаг назад.

На бетонном полу лежал мертвый кот: Рома случайно наступил на него, когда поднимался из подвала. Неясно, по какой причине погибло животное: зверь просто лежал неподвижно среди мусора, как будто спал, присыпанный штукатуркой. Кошачья пасть была распахнута, какого цвета шерсть, из-за толстого слоя пыли не разобрать.

Рома аккуратно обошел мертвого кота и вышел на улицу, щурясь на заходящее солнце.

Я молча осмотрел зверя. Наклонился, провел пальцем по шерсти, убирая пыль: рыжий. Большой рыжий кот. Могли мы его не заметить, когда спускались в подвал? Наверно, могли: он весь засыпан и, если не приглядываться, кажется частью строительного мусора. Мы просто не обратили на него внимания.

— Ну что, пойдем? — позвал Рома. — А то уже поздно, меня жена ждет.

— Подкаблучник ты, Роман, — сказал я.

— И горжусь этим, — сказал Рома.

22 июня — день особый. В этот день в 2015 году мне вырезали злокачественную опухоль. Перед операцией пришлось почистить кишечник: довольно унизительная процедура. Кроме того, я поговорил с анестезиологом. Это была молодая женщина; к сожалению, я не запомнил ее лица, имени. Да и больше я ее не видел. Помню, она говорила со мной дружеским голосом, без лишнего сочувствия. Объяснила риски, уточнила насчет аллергии на лекарства. Мне она понравилась. Я спросил: может, надо дополнительно заплатить за какой-нибудь препарат получше? Почему-то казалось, что бесплатный препарат будет дрянь. Она улыбнулась: не надо, препараты и без того будут лучшие. Ночь я провел спокойно, выспался. Утром меня позвали в операционную. Сказали взять подушку и одеяло: до утра мне придется провести время в реанимации. Я совершенно не боялся операции; я ждал, когда наконец вырежут эту дрянь. Яна с тетей Жанной ждали в коридоре. Мама с детьми сидела дома. В операционной мне пришлось раздеться до трусов. Мне выдали специальную стерильную рубашку, на голову надели шапочку. Профессора Светицкого и Ирины Валентиновны видно не было; только медсестры. Я лег на операционный стол. Мне поставили капельницу, надели манжету. Произносились слова. Со мной пошутили. Помню, я что-то пошутил в ответ. Вот молодец, сказали мне, не теряет чувства юмора. Немного раздражал электрический свет. Я хотел уловить момент, когда засыпаю, но не уловил: провалился в наркоз. Меня не было. Я находился где-то на дне. Посреди операции какими-то внутренними течениями меня приподняло к поверхности. Я услышал голоса. Такое уже происходило лет десять назад в Новочеркасской больнице, где мне удаляли кисту в гайморовой пазухе. В какой-то момент я услышал голоса врачей, медсестер. Я не мог думать, не мог что-то чувствовать. Я просто слышал их голоса, как радио, проникающее прямо в голову. Помню, врач шутил с медсестрой. Она ему что-то рассказывала, что-то совершенно бытовое. Жаловалась на мужа, который не в состоянии починить бачок унитаза. Что-то такое, нелепое. Потом врач сказал: так, теперь зашиваем, и я снова провалился в тишину. Здесь было примерно то же самое: профессор Светицкий разговаривал с женщиной. Скорее всего, с Ириной Валентиновной, но точно сказать не могу: голоса были слишком далеко. Сначала я не разбирал, что они говорят. Какое-то едва разборчивое бормотание. Потом женщина спросила: ну что, глаз оставляем? И голос профессора отчетливо ответил: что ты, конечно, нет. Затем голоса исчезли, и я обнаружил, что меня на каталке осторожно перевозят в реанимационную. Ощущение было такое, будто я оглох от взрыва. Я едва шевелил руками и ногами. Видел смутно: только правым глазом. Я чувствовал, что левая часть моей головы плотно перебинтована. Шею повернуть было почти невозможно: тоже вся в бинтах. Мне помогли перебраться на кровать, укрыли ноги одеялом. Подушка казалась жутко неудобной. На руку надели манжету от полностью автоматического тонометра, который раз в пятнадцать минут нагнетал в нее воздух и мерил мне давление; результат измерения появлялся на дисплее. Мне говорили какие-то сочувственные слова, но я их не запомнил. Мне сказали: постарайся как можно меньше шевелиться. В реанимационной был сумрак. Я сумел повернуть голову: на соседней койке спал худой мужчина, которому делали операцию в этот же день: у него была небольшая опухоль в полости рта. Он был худой и сильно загорелый, говорил на смешном суржике. Кажется, он был из какого-то хутора на границе с Украиной. Появилась Ирина Валентиновна со своим обычным сочувствием. Наклонилась ко мне. Я спросил, уже зная ответ: глаз удалось сохранить? Она сжала губы и покачала головой. Сказала: ты не переживай! Я сказал: ничего. Ее лицо исчезло, появилось лицо профессора Светицкого. Он был бодр и оптимистичен: операция прошла успешно. Теперь главное — лежать спокойно, не дергаться. Добавил, чтоб я не переживал из-за потери глаза. Что-то пошутил про Кутузова. Я попытался улыбнуться. Павел Викторович ушел. Меня потрепала по плечу медсестра: так жалко твой глаз, ты ведь такой молодой, но ты не волнуйся, потом тут же у нас вот такой вот протез поставишь! Не отличишь от настоящего! Она говорила со мной как со старым знакомым, хотя ее лицо казалось мне незнакомым. Это была операционная медсестра Алена. Впоследствии она будет часто помогать врачам делать мне перевязки. У нее было доброе лицо, веселый нрав. Почему-то она напомнила мне Пеппи Длинныйчулок. Я так и назвал ее про себя: Пеппи Длинныйчулок. Она не уходила: еще раз напомнила мне, чтоб я выкинул мысли о потерянном глазе. Такому красавчику пойдет пиратская повязка, сказала она и кокетливо подмигнула мне. Это было страшно нелепо, но подняло мне настроение. Я попытался улыбнуться ей в ответ.