В тот же день меня госпитализировали.

Мне назначили лечащего врача: и это был не профессор Светицкий. Мы с Яной испугались: мы ведь хотели, чтоб оперировал Павел Викторович. Мы ведь договорились с ним, и он был не против. Нам объяснили, что все в порядке: оперировать будет Павел Викторович, а этот врач будет меня вести во время моей госпитализации. И, кроме того, ассистировать профессору на операции. Врач оказался доброй улыбчивой женщиной небольшого роста. Ее звали Ирина Валентиновна. Ирина Валентиновна приняла меня в процедурном кабинете отделения опухолей головы и шеи и сказала, что уже посмотрела историю моей болезни. Что все не так уж и плохо. Что мне удалят кость, а потом, может быть, облучат. А может, и нет: в зависимости от распространения опухоли. Я спросил: а что насчет глаза? Она, кажется, удивилась: насчет глаза? Я спросил: я могу потерять его? Ирина Валентиновна нахмурилась и пощупала меня под глазом. Потом сказала: я уточню у Павла Викторовича.

Мы поднялись наверх — обустраиваться в общей палате; Яна помогала разбирать вещи, я застилал койку. Палата находилась почти напротив кабинета Светицкого. Было жарко. Кондиционер имелся, но не работал: даже не включен в розетку, и пульта нет. Кроме меня в палате находился пожилой мужчина, бледный, с обвисшей кожей. Он читал газету, нацепив на нос круглые очки. Еще одна кровать была разобрана, но пустовала. Василий на операции, пояснил пожилой мужчина, не поднимая глаз. Завтра привезут.

Ирина Валентиновна, видимо, поговорила с Павлом Викторовичем, потому что позвала меня поговорить на первый этаж. Я послушно спустился. Она села рядом со мной на кожаный диван в коридоре, сочувственно посмотрела. Теперь она говорила со мной как с ребенком. Сказала, что я и впрямь могу потерять глаз. Сказала, что после операции мне придется привыкать жить по-новому: надо будет всю жизнь проверяться. Ничего не поделать: такой диагноз. Она смотрела на меня с большим сочувствием. Меня затошнило. Думаю, она хотела как лучше с этим ее сочувствием; но это было сочувствие к человеку, которому немного осталось. Ирина Валентиновна с таким же успехом могла повторить слова доктора из областной: вам остался, может быть, год. Так все это звучало.

Я сказал: хорошо. Я понимаю. Мне хотелось поскорее уйти; но я вежливо смотрел чуть мимо нее и вежливо слушал. Ирина Валентиновна сказала: я спросила у Павла Викторовича насчет операции в пятницу, но он говорит, что не хочет оставлять вас на выходные без присмотра, так что операцию проведем в понедельник. Я спросил: а если операция все равно аж в понедельник, можно я проведу выходные дома? Мне хотелось убежать отсюда хотя бы ненадолго. Провести свои последние дни не в больнице.

Ирина Валентиновна посмотрела на меня с еще большим сочувствием. Она сказала: надо поговорить с заведующей.

И она действительно поговорила с заведующей. До вечера воскресенья меня отпустили домой. Мне сказали: вечером воскресенья чтоб как штык.

Я сказал: обязательно.

Однажды Рома позвал меня прогуляться в один заброшенный многоквартирный дом. Это было в конце лета; год не помню, задолго до постановки диагноза. Дом оставили по причине аварийности: у него обрушилась одна из стен и грозила обвалиться крыша. Интересно, что покидали дом, похоже, в спешке: во многих квартирах осталась как мебель, так и куча мелких бытовых вещей: игрушки, посуда, книги, видеокассеты и лазерные диски в пластиковых коробочках. На двери в подъезд висела предупреждающая табличка: аварийный дом, запрещено входить, но сами двери никто не запер. Дом находился рядом с такими же многоквартирными домами, только оттуда людей никто не выселял, и сами дома выглядели целыми, но, впрочем, такими же унылыми. Никто не разграбил оставленные квартиры, по крайней мере, многие из них выглядели уютно, мебель на месте, светло и убрано, в других же царил бардак, но создавалось впечатление, что царил он тут и при обитателях. Мы пришли сюда в пятницу вечером, у Ромы наготове был фотоаппарат, и он щелкал им без перерыва; я же бродил по пустым квартирам без особой цели, просто наслаждаясь ощущением одиночества этого покинутого места. Интересно было сравнить, кто как жил: иные квартиры обставлены богато, по-современному, в других — какие-то древние буржуйки, скрипучие полы и пропитанные жиром паласы, а также банки солений, беспорядочно напиханные под ржавые мойки; какое-то отчаянье сквозило во всем этом. В квартире на последнем третьем этаже я обнаружил целую кучу оставленных фотоальбомов, пачки старых черно-белых фотографий, многие подписаны, из этих фотографий при должном старании можно было составить целую жизнь. Запомнилась фотография маленькой девочки в белом платье, огромный белый бант на причесанной голове, на стене за ней — портрет Ленина в рамке. Помню, я подумал: а ведь когда-то кто-то доставал эти фотоальбомы, эти фотографии и показывал скучающим гостям: это дядя Ваня, это он только вернулся с войны, это бабушка Лена с маленьким Егоркой на руках, ты его не помнишь, он в восьмидесятых погиб, так было жалко, такой был умненький мальчик, но случилась эта проклятая авария, и его не стало, это папа с мамой, только что поженились, смотри, какие они здесь счастливые, кто же знал, что все так выйдет, никто не знал, но жизнь продолжается, моя дорогая, жизнь продолжается.

Рома подошел и щелкнул стопку фотографий.

Спросил:

— Возьмешь их с собой?

Я сначала сказал: да. Потом помотал головой:

— Вдруг за ними вернутся? Все-таки чья-то память. Давай их лучше пощелкаем для своей памяти.

— До-о, — сказал Рома.

Не думаю, что мы в самом деле верили, что за фотографиями вернутся; но все же стыдно было красть чью-то оставленную память.

Рома сделал несколько снимков и ушел, я снова остался один. Перебрался через упавший платяной шкаф и оказался в соседней комнате; тут жил кто-то помоложе: новые евроокна, новая мебель, несколько лазерных дисков, много книг в отличном состоянии валялись прямо на полу, в основном фантастика: Стругацкие, Азимов, какие-то другие незнакомые мне научные фантасты — и внезапно ко всему этому Кафка, помню, меня удивило наличие здесь Кафки. Я полистал книгу, нашел несколько запомнившихся мне абзацев, перечитал, потом расположил книги на подоконнике как будто в творческом беспорядке и сфотографировал: отличные были книги, я чуть было не забрал себе несколько; с детства обожаю книги, запах бумаги, шелест страниц. Но все-таки я сдержался и брать не стал, вдруг человек вернется за своими книгами, ведь ему, наверно, однажды станет жалко, что книги пропадают и никто их больше не читает.

Я услышал шорох в комнате, откуда только что пришел. Позвал: Рома, ты? Никто не ответил. Я подумал, что это, наверное, кот, мы видели толстого рыжего котяру, гулявшего по лестнице в подъезде, похоже, он забрался в квартиру, раздраженный, что мы с Ромой посягнули на его владения. Выбираясь из комнаты, я позвал: кис-кис-кис, но кот не отозвался. Фотографии и альбомы все так же лежали на полу и подоконнике. Впрочем, возникло чувство, что кто-то их раскидал. Я нахмурился, соображая: на этих местах они лежали или нет? Вновь зашумели, на этот раз из кухни. Кто-то гремел посудой. Помню, подумал, что это, наверное, бомж вернулся после дневной прогулки; лучшим решением было оставить его в покое, но я двинулся в сторону кухни. Мне доводилось встречаться с бездомными людьми в заброшенных зданиях, они живут в покинутых многоквартирных домах, оставленных детских садах, везде, откуда ушел другой человек; обычно они достаточно безобидны и погружены в себя, как будто в надежде, что если не вспоминать о мире вокруг, то и он не напомнит о себе; могут попросить сигаретку или на хлебушек, почему-то у них всегда это так ласково выходит: дай на хлебушек, братик, можно дать, но можно и не давать, в целом ничего не изменится, бездомный человек нырнет обратно в свою огороженную реальность и там останется существовать, мечтая выпить водки или не очень особенно и мечтая.