И я говорил себе: «Ты еще молод, Галарно, ты образован, не все в твоей жизни плохо». На автовокзале я чуть было не сел в автобус на Бостон, к маме.

Я замешкался, и он уехал, пока я жевал горячий сандвич с яйцом. Спускались сумерки, но свет февральского солнца все еще ложился полосками меж зданий. Ежась от холода, я кое-как дотрусил до порта. Чтобы заглушить боль, нет ничего лучше путешествий, и мне вдруг захотелось подняться на борт корабля, плывущего среди льдин и сказать «Господин капитан, куда держим курс?» — «В Новую Каледонию». — «Я всегда хотел оказаться в Новой Каледонии, это моя давняя мечта. Я заплачу вам за треть путешествия, а за остальное готов выполнять любую работу, я — парень крепкий» Капитан посмотрел бы на меня внимательно И сказал: «Вот наконец моряк, которого так нам всем не хватало! Этот парень с открытым взглядом, его не пугают дальние страны, он хочет быть полезным, состояться в жизни, окрестить дикарей, накупить опиума, путешествовать. Идите сюда, молодой человек, вы будете моим заместителем, я, знаете ли, люблю пофилософствовать после обеда, под шум ветра и мотора. Вас как величать?» — «Галарно, господин капитан». — «Мне, кажется, я уже где-то слышал это имя». — «Но так звали пирата по имени Солнце, господин капитан. Я его внук». — «Отлично! Галарно, поднимайтесь на борт, затем на капитанский мостик, каюта номер одиннадцать — ваша, жду вас в баре, там и подпишем бумаги. Может быть, вы хотите стать моим компаньоном? Вместе займемся торговлей какао».

Когда солнце закатилось, вовсю дал себя знать февральский мороз. На бульваре Мэн, в старом кинотеатре, шли три фильма с Керком Дугласом, в том числе The Young Man with a Horn[51]. Я поддался соблазну: фантастика! В наши дни, не знаю почему, но такого уже не снимают. Вот настоящее кино, начинаешь понимать, что такое отвага. У меня было такое настроение, что хотелось дуть во все трубы. Несмотря на разные заслоны, я вошел бы в зал «Бонавантюр»[52], а метрдотель остановил бы меня у самого входа: «Что у вас там в чемодане?» — «Труба, сударь, я никогда с ней не расстаюсь и не могу оставить ее в раз¬кчшлке, это — моя жизнь». — «Так, значит, вы музыкант?» — «И не в одном поколении, су-царь», — «Ну, тогда можно сказать, вы попали в точку: мы только что лишились трубача, солировавшего в спектакле. Он, несмотря на свой контракт, хлопнул дверью и ушел. И все — из-за одной балерины. Ну никому нельзя верить!» — «Вы можете верить мне, никакая балерина, ни девушка, ни женщина не отвлечет меня от игры на трубе! Клянусь, за мою жизнь их было столько, я все это уже пережил. Я вкладываю всю душу и боль, when I blow[53], и, когда я играю, из медного инструмента несется не музыка, а сам звук, само искусство, мир в другом измерении». — «Тогда, как я понимаю, вы — то, что нам нужно. Как вас зовут?» — «Галарно, сударь». — «Я уже, кажется, где-то слышал это имя». — «Вполне возможно, вообще-то у меня неплохая репутация». — «Ну что ж, Галарно, пять сотен долларов в неделю пойдет? Начинайте прямо сегодня...»

Я сел на автобус, который уходил в пол-одиннадцатого. Когда я прибыл в Сент-Анн, желудок у меня сводило от голода.

Р

—…Надо позвонить в управление «Скорой», там уже должны быть в курсе.

—Спасибо тебе, Альфред.

—На твоем месте я бы не стал волноваться из-за Маризы. Если бы было что-нибудь серьезное, они бы позвонили. Она, должно быть, в кабинете первой помощи, вот и все...

—А я и не волнуюсь..

—А вообще она как? Стоит того?

—Временами я ее люблю и мне кажется, что без нее я просто ноль без палочки, конченый человек. А бывает так, что я бы ей горло бритвой перерезал.

—И это ты мне говоришь?

—Если я говорю это полицейскому, то потому, что не собираюсь ничего такого делать.

—А что ты все время пишешь? Можно подумать, ты забыл составить завещание. Ты — как старушка с вязальными спицами, вяжешь слова, что-то там строчишь и бормочешь себе под нос.

—Я как-то не задумывался. Знаешь, Альфред, когда описываешь пережитое, это как будто заново переживаешь со всеми эмоциями или почти что...

—Ну и что ты описываешь, Франсуа?

—То, что, слышу, вижу, вспоминаю... Это Мариза, а затем и Жак посоветовали мне взяться за написание книжки. Три недели назад.

—И ты этим занят...

—Ну да. Но знаешь, что: чем больше я пишу, тем дальше от меня будни, тем меньше у меня охоты разговаривать. Это как будто я живу моими записями, как будто я уже не могу жить в настоящем, как ты в своей униформе. И пусть Мариза на самом деле уже бездыханна, в моих тетрадях она еще жива.

—Ну да, понятно.

—Вот.

Альфред вернулся в свой кабинет. Он — мой друг детства, но всегда был серьезней меня. Закончив школу, поступил в полицейское училище, теперь он — при деле, образцовый служивый, блюститель порядка, на охране общественного покоя, короче — он состоялся. А я — никто, я всего лишь король моей площадки, отгороженной с одного угла до другого. Хозяином расположенного по соседству дворца является Мартир, который, вероятно, считает, что я тяну с возвращением. Альфред же похож на бегемота.

—Ну и?

—Твоя Мариза в Montreal General Jewish Hospital[54], они никуда больше не смогли ее устроить, все больницы битком. Она не замужем? В смысле вы не расписаны?

—Мы уже два года как вместе.

—Но вы не расписаны? Можешь туда поехать, они ждут. Я записываю в протокол ее девичью фамилию?

—Дусе, я сяду на автобус.

—А ты знаешь, где сойти?

—Да. Я оставлю у тебя свой фартук, ладно?

О

Ночь слепа, как и свет фонарей. В автобусе, на котором я еду из полицейского участка до госпиталя, мрачно: на три четверти он пуст, хоть закусочную в нем открывай.

Наверняка Мариза ждет меня в просторной, выкрашенной в зеленый цвет палате, глаза ее открыты, рука покоится на накрахмаленных простынях. На запястье ей, должно быть, надели пластмассовый браслет, на котором написаны ее имя и номер. А может быть, они по незнанию написали: Мариза Галарно.

Мариза, я запутался в своих чувствах, как в игре света, я ощупываю себя с ног до головы, как будто больше не могу найти своих ключей. Из-за чего эта авария? Почему? Что это: игра?

Мне нужно было бы попросить Альдерика взять на себя мою закусочную. Ведь чтобы оправиться после больницы, нужно время, даже если и чувствуешь себя вполне нормально. С Альдериком мне всегда было удобно, без него, может быть, нас бы и в живых-то не было, чертова моя башка. То же и с Лео. Не нужно лезть к нему с советами, когда он набивает соломой чучело совы или лося: он сам знает, как лучше. Мне все же нужно было тогда дать Маризе мою первую тетрадку для прочтения.