У

В детстве мы были счастливы, чисты и наивны, к тому же трос мальчишек запросто образуют хоккейную тройку. Так и было. Артур посередине, я — на левом фланге, Жак — на правом. И мы, три брата — Галарно, хотите верьте, хотите нет, были всегда вместе. В смысле мы повсюду были заодно, против тех, кому не нравился наш образ жизни или кто стыдливо избегал нас из-за папы. Дети нотариуса прозвали маму «летучая мышь из квартала red-light[46]», наверное, потому, что она только и жила ночью. Мы отнеслись к ному на полном серьезе и построили шалаш из веток на старом дубе: это был наш вампирский штаб. Нас было трое плюс двое китайчат: Питер и Сьюзен О'Мэйли. Их папа работал в типографии за дровяным складом торговца Дау. Они приносили нам разноцветную бумагу, мы делали из нее деньги, билеты на поезд, автобусные проездные и членские карточки.

Мы спали втроем в одной комнате, кровати занимали все пространство, и нужно было протискиваться, как между церковных лавок. Это была скорее общая спальня, а не спальня на одного, это был гостиничный номер, боксерский ринг, аэродром, куда мы, падая, приземлялись, словно затерявшийся самолет СФ-104. С наступлением темноты, когда мама усаживалась в гостиной и гасила у нас свет, мы тайком читали под одеялом при свете карманных фонариков, украденных, стыренных, свистнутых из магазина «Хэнди Хэнди» в Картьевилле, куда по субботам утром возил нас Альдерик. Там он разживался колпаками для своего «паккарда», антеннами, значками, зеркальцами, противотуманными фарами, резиновыми ковриками, искусственными цветами, фигурками святого Христофора из слоновой кости, гипсовыми негритянками и пальмами, которые подвешивали на заднее стекло. Он водил нас также в кафе «Роби» есть шоколадно-клубничное мороженое в коричневых хрустящих вафельных рожках. Это были сладкие, сухие рожки «Мэджик», которые растрескивались во рту. Артур любил надкусывать кончик, а потом высасывал тающее мороженое, как высасывают целую бутылку пепси из горлышка. При этом он непременно пачкался. Альдерик сердился, он боялся мамы.

Под пеньюарами у мамы было золотистое, а может быть, розовое тело. Она носила длинные шёлковые халаты из натурального шантунга красного цвета. В них она читала в гостиной, возилась на кухне и чистила рыбу. Спала она в тех же одеяниях, никогда не удосуживаясь одеться или раздеться, под ними-то ничего не было. Если бы она могла пойти на мессу в своем пеньюаре, она бы, наверное, так и сделала, но ее останавливали правила приличия. Когда ей нужно было выйти за шоколадными конфетами или журналами, она накидывала на плечи драповое пальто, и ее пеньюар, подобно шали до пят, трепетал на ветру. Она любила нам повторять: «Ваша мама из знатного рода, дети мои, мне и одеваться не нужно, чтобы заявить о себе». Жизнь ее проходила в красных одеяниях, как в коробке шоколадных конфет, подаренных на День святого Валентина. Часто, сжимая нас в объятиях, она говорила: «И что же с вами будет, бедные вы мои?» Но она так быстро упархивала куда-то, что не давала сказать Жаку, Артуру или мне, что нам и так хорошо, что мы не хотим никем становиться, что мы — вампиры, а папа — отважный капитан на борту своего «Вагнера III» и что мы восхищались ею, потому что она никогда не ложилась спать, словно часовой на оружейном складе или рыцарь Ланцелот перед битвой.

С того воскресного вечера, когда я не на шутку разорался, мы с Маризой не разговариваем. Говорим только о насущном: о деньгах и о том, что заказать из еды. В любом случае у меня все меньше воли к жизни, даже ресторан мне не в кайф. Сти. Я уже исписал тетрадь. Может, мне стоит выбросить все это в помойку вместе с очистками.

ТЕТРАДЬ НОМЕР ДВА

К

У моста — авария.

—Три хот-дога?

—Да, all-dressed[47].

—По вечерам в пятницу столкновения — сплошь и рядом.

—Ты, случайно, не знаешь, где можно купить кошку?

—Да их здесь уйма бродит, бери любую.

—Мне абы какая не нужна, я хочу сиамскую.

—Ну, это я не знаю.

—Тогда пока.

—Пока.

—Ой, а к тебе кто-то пожаловал.

—Чего-о?

—Гады-полицейские из Сент-Анн, да еще с мигалкой.

—Они провинциального подчинения, не сельские.

—Добрый вечер.

Даже по тому, как они тормозят, как распахивают дверцы машины, как стоят, как осматриваются вокруг, поправляя пояса, как подтягивают штаны, прежде чем сделать первый шаг, сразу видно: провинциальная полиция.

—Привет, Франсуа!

—Добрый день, Альфред. Чем мне вас угостить?

—Пока ничем. Ничего не надо. Ты, кстати, мог бы закрыть свой фургон и явиться в отделение?

—А что случилось?

—Hit and run[48].

—Что-то с Маризой? Да?

—Она что, тебе недавно звонила?

—Нет, мы не договаривались. Или, может, договаривались. Что-то серьезное?

—Нет, не думаю.

—Подожди, я сейчас все закрою, возьму тетради и поеду с тобой.

А мы-то к тому же с ней и не разговаривали! Вот она и выбрала сегодняшний день, чтобы я расчувствовался. Терпеть не могу нестись во весь дух, ничего за собой не убрав. Завтра утром все будет в бляхах застывшего жира. Но с полицией спорить бессмысленно, особенно с Альфредом, который словно родился на радость своему отцу прямо в полицейской форме. Они усадили меня на переднее сиденье, я — посередке, и даже приобняли меня за плечи в знак утешения. Я тем не менее не задавал им никаких вопросов.

—Сейчас поедем в отделение на опознание вещей, это будет быстро, там только сумка и туфли...

—А она-то сама где?

—Они отвезли ее в Монреаль, но я еще не знаю, в какую больницу. Должны позвонить.

—У нее нет видимых травм. Я думаю, она просто в состоянии шока, она так орала на обочине оврага. Нам позвонил неизвестный, возможно, но был перепуганный водитель. Мы постарались немедленно приехать на место, но в пятницу вечером, когда народ едет за город...

О

Я вот уже целый час, как в участке, а из больницы все еще никаких вестей. Наверняка это не авария, а подстроенное дельце вроде того, как после нескольких месяцев, что мы встречались с Луизой, она возьми да и залети. Этого не должно было произойти, ведь мы соблюдали меры предосторожности, и я решил, что это всего лишь несчастный случай — или просто какая-то ерунда на постном масле. Мой брат Артур меня, однако, предупреждал, он говорил: ты едешь к черту на кулички, Леви — медвежий угол, осторожнее с девчонками, не успеют они выйти из монастыря, и ты в одно прекрасное утро окажешься, как дурак, с серебряным хомутом на шее и подпиской на «Золотое кольцо»[49], которое тебе-то даром не надо. Артур будто в воду смотрел. Как только Луиза забеременела, меня в буквальном смысле присоединила к себе семья Ганьон — раз-два, и готово, меня уже волокут на «кадиллаке» в часовню Посещения святой Елизаветы. Такая вот незатейливая, чистенькая и быстренькая свадебка. На следующее утро Эзоп Ганьон продал мне земельный участок с рестораном (это было нехитрым делом: ведь Ганьоны владели половиной Леви), впрочем, какой там ресторан: закусочная забегаловка около порта, в которой подавали мягкое мороженое taste-freeze, похожее на крем для бритья.