Ходжа Насреддин старый. Морщины на его лице похожи на истертую, истлевшую арабскую вязь на надмогильных плитах древних мазаров. Но голос у него свежий и звонкий, как быстрый хрустальный арык.

В руках у Ходжи Насреддина дутар, и, ударяя ленными, медленными пальцами по бедным, нехитрым струнам, он поет сонную, осеннюю песню об Азии…

И палый Азьи плод разъят

И палый Азьи плод разъят в садах

И палый Азьи плод разъят в смиренных в ленных во садах гранат

Опять о Азья я твоя пчела цикада кеклик рыба тля змея

твоя духмяная медовая аллахова пчела

Опять о Азья я твоя пчела цикада кеклик рыба тля змея

Твоя о Азья в рисовых полуденных струящихся полях сомлелая

заблудшая блаженная овца овца овца

И божия мечеть стоит у божьего сыпучего дувала божьих

саманных

Божия аллахова заброшена захожая стоит стоит стоитсонных глин

И дервиш лепетный успулый у карагача у тутового дерева поет поет

поет

Алла! алла! алла алла алла алллаа ааа

Поет святой хаджи слепец хафпз поет поет поет поет поет поет

А за дувалом сад гранат разъят

А за дувалом сонных глин мерещится мерещится святых

хаджей мазар

мазар забыт забыт червем разъят

разъят разъят

И дервиш лепетный гортанный змеегорлый у полуденных чинар

чинар

поет поет поет

Что я опять о Азия твоя моленная духмяная медовая разъятая

аллахова пчела

Что я опять твоя полуденных дерев камней ручьев садов

солончаков

разъятая цикада кеклик рыба тля змея

Твоя сомлелая заблудшая блаженная средь рисовых полуденных

струящихся полей разъятая блаженная овца овца

овца овца

Алла! алла! алла! алла аааа а ааа ааааа

алла!

Веет тысячелетняя чинара. Красные, острые, пряные листья бесшумно слетают на певца. Ходжа Насреддин ловит губами палый золотой лист, потом осторожно выпускает его. Улыбается. И глаза его по-прежнему полузакрыты. Блаженные глаза…

Рядом с Ходжой Насреддином на глиняной суфе стоит чайник и пиала с зеленым чаем.

Веет дремливая чинара, роняя медленные золотые листья… Мушфики с грушевым посохом и хурджином покорно стоит перед старцем. Красные мягкие листья падают и на него. Шелестят…

— Муаллим, неужели вы ничего не скажете мне на дорогу?..

— Когда я открываю рот — у меня закрываются глаза…

Падают молчаливо красные листья. Золотые. Молчит Ходжа Насреддин. Улыбается… Глаза полузакрыты… Блаженные…

— Муаллим, смогу ли я стать поэтом?..

— В нашей нищей, бесправной стране поэт становится пророком иль масхарабозом-шутом… Пророка травят, убивают, над шутом издеваются, потешаются… Я долго смеялся и смешил людей в нашей слезной стране, но устал. Да и старая истина говорит: рот дурака всегда полон пословиц, поговорок, анекдотов, историй…

Падают золотые листья. Ходжа Насреддин молчит. Улыбается. Глаза полузакрытые, блаженные…

— Муаллим, но я убил человека!.. Я утопил Аллаяра-бая…

— Этот человек давно утонул как человек… Ты утопил только лаковые сапоги… Сапоги жаль!.. Но их много будет на твоем пути…

Падают золотые листья. Молчит Ходжа Насреддин. Глаза полузакрытые, блаженные…

— Муаллим, почему вы улыбаетесь?

— Я никогда не ем и не пью один. Этот чай в пиале остыл, ибо я давно жду собеседника. В нашем ханстве правители заняты войнами, а народ — борьбой за хлеб. И никто не хочет идти дорогой мудрости. Поэтому мудрость остывает, как тот чай, который не с кем пить… Потому остыл мой чай. Но ты пришел. Возьми пиалу. Пей…

Молчит Ходжа Насреддин. Глаза полузакрытые, блаженные…

— Муаллим, почему вы молчите?

— А почему молчит эта чинара? Потому что золотые смутные листья мудрости падают на всех в бесконечной тишине… Потому что мудрец говорит только с мудрецом… Потому что ты сам говоришь с собою… А я молчу…

— Разве вы ничего не сказали мне, муаллим?..

— Ты сам задавал себе вопросы и сам отвечал… А я молчал… И молчу.

Я пью холодный терпкий густой чай из пиалы.

Молодая моя крепкая бородка лезет в пиалу. Мешает мне пить…

Падают золотые листья. Ходжа Насреддин молчит. Глаза блаженные…

Неужели он так и не сказал и не скажет мне ни одного слова? И я даже не услышу его голоса? Нет. Не сказал. И не скажет… Это я вслух беседовал сам с собою… Сам задавал себе вопросы и сам отвечал…

Падают золотые листья. Я встаю с суфы, беру посох и хурджин.

— Прощайте, муаллим.

Я поворачиваюсь и медленно ухожу.

Тогда он говорит, тогда он говорит мне в спину, тогда он говорит мне в спину, и я замираю от радости. Голос у него родной, теплый, знакомый. Как у моего отца, как у дервиша Хотама-ходжи.

— Возьми моего осла. Ты достоин того, чтобы сидеть на нем. Двери многих домов и караван-сараев будут открыты вам. Святой Хызр, покровитель путников, да поможет вам в пути…

Я осторожно подхожу к ослу, который пасется неподалеку от огромной чинары. Золотые смутные листья мудрости падают и на осла. Только он ест их.

— Муаллим, а он не сбросит меня?

— Нет. Он единственный осел в нашей благословенной стране, который сразу чует мудрецов и кротко подставляет им спину. Остальные же стараются сделать из мудреца осла и возить на нем грязные тяжкие бессмысленные мешки своего бытия…

Я положил хурджин на покорную спину осла, а потом сел и сам.

— Прощайте, муаллим…

— Прощайте, сынок. Скоро ночь. Будь осторожен… Везде волки и шакалы… Но и ночью в святой тишине слетают на людей золотые листья мудрости…

Уже вечерние плеяды мерцали, зыбко переливаясь в темнеющих небесах. Я тронул недвижного осла: вперед, Даджжал. Уже вечерние плеяды переливались в небесах.

…Опять, о Азья, я твоя цикада, рыба, кеклик, тля, змея…

Мы медленно двигались в теплой, вечерней, дорожной пыли. И тут до меня донесся бедный одинокий звук дутара и гортанный голос. Он пел ночную песню Азии, и она долго шла за нами, и текучие плеяды становились резче и ярче, широко разгораясь над нашими головами…

И распусти пусти усталые персты в ночном арыке Азьи

И распусти пусти усталые персты в ночном арыке мятном мятном

мятном

И воскричат уснулые лягушки в илах вязких млечных точных

И воскричат уснулые цикады в ивах ленно ленно веющих медленных

И распусти пусти усталые персты в текучих глинах святых

Грядут они грядут