как это бывало в седьмом отделении; очевидно, что местные обитательницы либо не осознавали своей эксцентричности, либо и вовсе принимали свое поведение как что-то само собой разумеющееся и не стоящее обсуждения.

Все делалось в спешке, безотлагательно; чай был выпит без промедления, ножи пересчитаны, и было какое-то ощущение, что самые важные события еще только впереди. Столовая быстро обезлюдела. Я заметила, что одна из пациенток, забывшая свою сумку, бегом, в панике вернулась за ней, не успокоившись, пока не отыскала ее. Из сумки выкатилось надкусанное яблоко, она быстро подняла его и засунула обратно. Затем она поднялась по лестнице туда, где располагались большие комнаты, в которых спало большинство пациенток; возможно, она будет наводить порядок у себя в шкафчике или, как делают многие из нас, постоит пару мгновений у своей кровати, как будто бы закрепляя свое право на нее. Я попробовала пойти посмотреть на собственную комнату, провести рукой по кровати, пройтись из угла в угол, но мне приказали: «Марш в общий зал. Никому не разрешено выходить в коридор до отбоя».

Я вернулась в общий зал, который теперь начали заполнять женщины, как будто торопились попасть на интересное собрание. Пациентки шили, вязали, ссорились, беседовали, периодически поднимая глаза и посматривая с нетерпением на дверь. Радио на высокой зарешеченной полке, настроенное на местную коммерческую станцию, передавало одну за другой песенные рекламы зубной пасты, бритвы, мыла; медсестра открыла клетку и выключила прибор – тут же начались жалобы и крики недовольства.

Вдруг одна из пациенток упала в припадке на пол.

«Это опять Марджори», – замечал кто-то. Или Ненси. Или Памела. Ее сумку сторожили, пока она не приходила в себя и не тянулась за ней, чтобы проверить, не рылся ли кто внутри, не украл ли чего.

На протяжении всего вечера сохранялось чувство, что что-то должно произойти; чем бы ни было то, чего ожидали обитательницы отделения, их вполне устраивало ощущение радостного предчувствия, подбадриваемое изредка всплесками особого волнения, когда казалось, что долгожданное событие вот-вот произойдет. Наступило время сна. Суета, суматоха и предвкушение перенеслись в коридор и вверх по лестнице; казалось, невозможно было сдержать оживленную болтовню, когда знал, что вот-вот, уже совсем скоро случится то, что должно случиться. И даже если не сегодня, то, вполне возможно, завтра? Или послезавтра? Меня провели по коридору и заперли в моей палате, мои вещи, завязанные в узел при помощи рукавов кофты, были оставлены за дверью; сон пришел сразу же, без стука.

Дни проходили. В столовой я сидела за своим столом, не притрагиваясь к еде: запах, царивший в отделении, и общая чужеродность происходящего не давали мне покоя, не отпускали меня; еда, воздух и люди – все и всё было пропитано зловонием. Люди же… Теперь я знала, что это были автоматоны, параметр «возбуждение» которых был установлен на непонятном для них самих уровне, при этом они боялись, что нечто или некто, управляющие ими, устанут давать им задание и отпустят свободно бегать, как сломанные игрушки, и тогда им самим придется искать способ справляться с сопровождавшей их безысходностью. Через месяц такой диеты я похудела настолько сильно, что меня уложили в постель, на неопределенный срок; я была в апатии, меня кормили рисом и яичницей-болтуньей.

Они считали, что я была больна. Любопытно, что бы они ответили, поведай я им, что болезнь могут вызывать запахи, что именно смрад отделения номер четыреста пятьдесят один вытягивал из меня все жизненные силы и само желание жить? И спастись от него было нельзя: он был повсюду. Невозможно представить, что люди могли жить так, как жили эти женщины, в тесноте и одиночестве, никем не навещаемые, иногда ездившие в поездки на автобусе или на пикник (в качестве награды за работу); что многие годы кому-то был знаком только такой образ жизни и он не изменится, пока они не умрут. Невозможно представить, чтобы двери и окна отделения номер четыреста пятьдесят один также выходили в сад, вместе с его купальней для птиц, плакучей ивой и осыпающимися розами, с его кроткими обитателями седьмого отделения, которые могли непринужденно проводить время в своей светлой «современной» гостиной с ее стульями в ярких чехлах, щепетильно приготовленной вкусной едой, со сливками и вторыми порциями.

Не было ничего удивительного в том, что одна из пациенток отделения номер четыреста пятьдесят один, миссис Джопсон, по-видимому, выпав из общего синхронного возбуждения, однажды покончила с собой, спрыгнув с пожарной лестницы.

Как-то утром, без предупреждения, мне сделали электрошок. Когда я очнулась, сделали еще раз. Когда я увидела, что аппарат везут во второй раз, я потеряла всякое самообладание и в панике закричала, а когда снова пришла в себя, увидела, что медсестра аккуратно складывает мою одежду на стуле у кровати.

«Вас переводят в другое отделение», – сказала она.

У меня не осталось ни сил, ни любопытства, тем не менее я спросила: «В какое?»

«В Батистовый Дом».

12

Когда меня привели к дверям Батистового Дома, то предупредили принимающую медсестру: «Осторожней. Она кидается на людей».

Я никогда не проявляла агрессию, никогда ни на кого не «кидалась». Была лишь напугана, растеряна и подавлена, и аппетит у меня пропал из-за смрада, которым пропахло то отделение. Словно кусок сырого мяса выставили на солнце и на милость мух. Ведь так и было: этот запах был как солнце в том смысле, что вся жизнь отделения номер четыреста пятьдесят один вращалась вокруг него и подпитывалась от него безысходностью, и был как мухи, которые присосались к воздуху, к нашему дыханию, нашей одежде и невидимому облачению нашего сознания. Сейчас же я была в Батистовом Доме, отделении для пациентов, не поддающихся лечению, в помещении, полном бушующих, кричащих, исступленных женщин, целой сотни таких женщин, многие из которых сидели в смирительных рубашках, коротких и длинных, с фиксирующими ремнями, проходящими через промежность, с перекрещенными рукавами, завязанными грубым шнуром на спине, не дававшими свободы рукам. На одном из концов вытянутой комнаты стоял тяжелый стол, расщепленный и склеенный грязью, за которым находились шестнадцать человек (или около того), охраняемых одной медсестрой; это был «специальный» стол, и пациенткам, которые за ним сидели, запрещалось вставать со своего места весь день, пока их не отводили по своим палатам. Меня посадили к ним, рядом с Фионой, девочкой из борстальской воспитательной колонии, которой сделали операцию на мозге и теперь заставляли носить короткую смирительную рубашку из тика.

«Ну и фто ты думаеф? – Она не выговаривала звук “ш”. –