Мне показалось, что внутренние органы Эндрю откликнулись на мои слова своим утробным журчанием.

Так, давясь от смеха, мы вошли в этот удивительный памятник архитектуры с толстыми, обшарпанными, облупившимися, непонятного цвета стенами, с причудливой лепниной изнутри.

– Удивительно. Как до сих пор не расселили людей из такой красоты?

– Да, – сказал Эндрю, – сейчас Максимилианович откроет дверь, а за ней – резные дубовые панели, золочёная бронза, стёкла с вензелями, дубовые рамы, опять же фактурная лепнина…

Глеб Максимилианович занимал одну комнату в пятикомнатной коммуналке на первом этаже. Насколько я помню, по его рассказам, соседи его особенно не донимали: в одной из комнат жила старушка, как он её называл, несмотря на своё абсолютное равенство с ней в возрасте, в другой – молодой человек, который всё время был в отъезде, в командировках. Он ещё не обзавёлся семьёй и не доставлял никому из жильцов никаких проблем; две другие комнаты были всё время закрыты, их хозяева показывались иногда, дабы проверить наличие своих квадратных метров. Под пятью вертикально прикреплёнными у двери звонками были чёткие инструкции, сколько звонков каждому жильцу причитается, рядом с фамилией Глеба Максимилиановича стояла цифра 2. Следовательно – звонить два раза, что мы, собственно, и сделали. Тишина и молчание были нам ответом. Мы не унимались; я знал, что родственников у него нет, и потом – ему с утра на работу, а на здоровье он последнее время не жаловался.

Мы набрались наглости: ведь жил-то он на первом этаже, и грех было этим не воспользоваться. Хотя этаж был высокий для решительных действий, для единственно логичного выхода из данной ситуации у нас просто не хватало сил. А сил не хватало только лишь оттого, что они уходили у нас на хохот, с которым мы боролись всеми известными способами: это было похоже на какую-то беззлобную истерию, наверное, для такого хохота есть медицинское определение, поделать с ним мы ничего не могли. В таком идиотском состоянии мы проторчали под окнами Максимилиановича не менее получаса. Наконец, обоюдно сделав над собой психологическое усилие, мы добились того, что окно нашего оппонента оказалось на уровне глаз Эндрю, причём для этого мне пришлось взгромоздить его себе на плечи. И действительно, Глеб Максимилианович шифровался самым незатейливым образом, просто не отвечая на любого рода звонки: ни телефонные, ни дверные.

В комнате, как выяснилось, он был не один: с ним была эта безобразная незнакомка из театра (мой личный комментарий). И Эндрю показалось, что они оба были просто в зюзю пьяны.

Мы позвонили теперь уже один звонок; я знал, что он при надлежит соседке, с которой я уже имел честь чаёвничать ранее, она меня узнала и любезно разрешила нам войти.

Несмотря на всю таинственность момента, дверь в нужную нам комнату была не заперта. Два разнополых возрастных человеческих создания лежали на полуторной кровати абсолютно голые, причём, она возлежала, раскинувшись всей своей необузданной массой чуть ли не по диагонали, а на него было просто жалко смотреть: весь сжавшийся в эмбриональный клубок, он окуклился где-то на уровне её ног. На столе были остатки закуски, стоившей немалую копеечку, бутылка водки, початая до половины, ещё две пустые валялись под столом, и свёрнутая в трубочку засаленная тетрадь. Я должен признать, что вёл себя бесцеремонно, но, как мы помним, цель оправдывает средства: я пытался растолкать Глеба Максимилиановича, дабы всё же внести хоть какую-нибудь ясность во всю эту чертовщину, происходящую со мной в последнее время. Он был не так пьян, каким казался в своём свёрнуто-калачиковом состоянии. Выдавливая из себя слова как из ещё далёкого до опустошения тюбика пасты, он, не изменяя себе в речевых оборотах, деликатно спросил:

– Друзья мои, а что вы, собственно, делаете в моём доме?

– Так это ты с моей дочурой шуры-муры крутишь? – вдруг подало осипший голос женское тело, даже не пытающееся прикрыться, лежащее на ложе любви Глеба Максимилиановича.

Мне показалось, что дубовый паркетный пол уходит у меня из-под ног.

Так вот почему Жанна никогда мне ничего не рассказывала о своей матери. Да, гордиться родственными связями Жанне не приходится.

– И что за дела у тебя с её папашей единокровным?

Сложить логическую цепочку из её вопросов у меня не получилось.

– Ты ко мне его в подсобку в театре засунул, признавайся?! Больше двадцати лет с ним не виделась, а тут – нате, нарисовался – не сотрёшь, он же, ёлы-палы, шаман долбанный. Раньше весь из себя такой гордый, футы-нуты, брезговал мной, но я – не будь дура, обхитрила, его в оборот взяла: у них там праздник местный такой бывает, напиваются они так, что себя не помнят, ну, тут я его и подловила. Не понял, как отцом заделался. Да он и не знал всё это время, припёрся немощный какой-то, весь ссохся. Жемчужина ему, видите ли, понадобилась. Говорит: «Добудь её». Я ему и сболтнула про дочь, в тот день как раз в театре её и увидел. Аж ему морду всю перекосило от известия такого. Им их религия запрещает браки с чужаками из другого народа, они, видите ли, чистоту своих рядов блюдут, – и она рассмеялась, отвратительно при этом рыгнув. – Они и детей таких не признают, топят как котят. Я, когда под него ложилась, и не слыхивала о таком. Так ему – что дочь, что рыба в воде – один чёрт, и то он рыбу предпочтёт, а не дитя своё. А мне она, такая дикая, тоже зачем – вся в папеньку. И вот он как тебя, милок, увидел, так весь затрясся и всё повторял: «Лиа, Лиа». Мало я для него глупостей наделала: ребёночка у одного порядочного человека выкрала. Так теперь вот пришлось и жемчужину выкрасть. Сначала спрятала у тебя в пиджаке, думала, не сразу найдёшь, а ты вон какой прыткий, еле назад забрала. Только вот ему жемчужина, – и она сложила комбинацию из трёх пальцев и потрясла этим кукишем в воздухе. – Накось, выкуси! Теперь не возьмёшь.

– А где она, жемчужина? – задал я вопрос, как только понял, что ко мне вернулся дар речи.

– А тебе зачем?

– А ваш шаман приходил ко мне за ней.

И тут она неожиданно вырубилась. Глеб Максимилианович не дал нам применить «грубую мужскую силу» для её пробуждения под воздействием чар Бахуса. Невольно я оказался в непосредственной зависимости от этой мадам. С другой стороны, пусть этот тип, который приходил ко мне за жемчужиной, сам с ней разбирается, тем более, видимо, её не так пугают его лингвистические пристрастия.

В коридоре послышался телефонный звонок; вежливая старушка, постучав, приоткрыла дверь и сказала:

– Евгений, вас почему-то к телефону.

Мы с Эндрю многозначительно переглянулись.

«Кто мог знать, что я здесь?» – уверен, пронеслось в наших с ним головах как в одной.

Я вышел в коридор, прижал к уху эбонитовую трубку и услышал женский голос, который я не спутаю ни с одним другим: голос Жанны взволнованно сообщил:

– Женя, тут какой-то сумасшедший дал мне номер этого телефона и сказал позвать тебя, он удерживает меня силой и требует вернуть жемчужину. Она у тебя? Прошу тебя, верни её, он очень странный, этот человек, я его боюсь. Сообщи Василию, моему названному отцу, что со мной, может, он тебе поможет…