И я выложила. Он слушал, комментировал, шутил. Я смеялась. В залитом солнцем дворике Тома, где распевают птички, возятся в песочнице его младшие братья, а мама развешивает на веревке белье, то, что произошло в доме Эбнера Кейна, показалось забавной хохмой. Больше похожей на комедию, чем на фильм ужасов.

— Ты пойдешь к Эбнеру в понедельник? — спросила я, поднимаясь. — Ришель, конечно, нет, в этом можно не сомневаться.

— Не рассчитывай, что я останусь в стороне от таких событий. Да я жду не дождусь, когда появится следующая глава. Может, на этот раз и персонажу «Н», то есть Нейтану, перепадет что-нибудь ужасненькое. Было бы здорово посмотреть, как потом будет корчиться Ник.

Я опять посмеялась и ушла домой.

* * *

А в воскресенье вечером позвонил Элмо.

— Я закончил свою статью, — сообщил он. — И отец собирается ее напечатать. Он считает, что она неплохо получилась. Я туда вставил насчет наших инициалов и кое-что из истории дома. И еще про тарелки и кровь на потолке, и что Том заболел, как Тоби в книжке. В общем, про все.

— Том уже поправляется, — заметила я.

— Ну, это уже детали, — отмахнулся он.

Я засмеялась. Я хорошо знала Элмо. Ему не хотелось портить его леденящую кровь историю.

— Слушай, Лиз. Я ведь на самом деле чего звоню, — он немного помолчал, потом выпалил: — Вся эта история с подвалом, Моной Снагг и так далее…

— Можешь не волноваться, я уже по этому поводу не схожу с ума, — сказала я.

В трубке послышался облегченный вздох Элмо.

— Ну и отлично, — сказал он. — Но тем не менее я разговаривал насчет этого с отцом, и он говорит, что его отец всегда был уверен, что Тилберри Оттерс и Мона Снагг и впрямь уехали вместе. Сложили вещички, да и дернули в тот же день. Он говорит, дедушка часто, бывало, об этом рассказывал и очень смеялся.

— А что тут смешного? — не поняла я.

— Да вроде бы, этот Тилберри Оттерс был настоящий старомодный джентльмен. Очень добропорядочный, почтенный и так далее. Дед говорил, что никогда бы не подумал, что Оттерса интересовало что-то еще, кроме его коллекции марок, — Элмо опять засмеялся. — Я читал кое-что из его обзоров, и, можешь мне поверить, дед был прав — одни только марки, марки и опять марки. Причем даже в газете Оттерс писал больше о своих собственных марках, чем о чужих. «Мои экземпляры первых бразильских марок… ля-ля-ля…» Или: «я отыскал мою бесценную „Пенни Блэк“… ля-ля-ля…» Можешь себе представить. Одним словом, был просто помешан на марках. И вот тебе — пожалуйста! Никогда не знаешь, что у человека на уме.

— Как ты думаешь, а у Уилса Раиса есть тайная любовь? — хихикнула я.

— Нет, — напрочь отверг это предположение Элмо. — В данном случае, я думаю, в тихом омуте черти не водятся — он на самом деле такой, каким кажется. Ни о чем другом, кроме своих марок, не помышляет. Дай ему волю, так в нашей газете не было бы ничего, кроме заметок о марках и бридже. В пятницу он был в редакции, сдавал свой обзор, и знаешь, что он заявил отцу? Что если тот напечатает мою статью, то тем самым втянет «Перо» в сомнительные дрязги. От этого Раиса одна головная боль! К счастью, отец его не послушал.

— Не расстраивайся, Элмо, — успокоила я его. — В четверг твое имя засияет в лучах славы. А его будет по-прежнему теряться где-то на последней странице.

Элмо засмеялся, сказал мне: «До скорого!» — и повесил трубку.

Я вернулась к телевизору. Но на экране была такая беспросветная тягомотина, что через несколько минут мои мысли опять переключились на то, что сказал Элмо. Было в его словах что-то такое, что встревожило и насторожило меня.

Если Тилберри Оттерс был таким добропорядочным педантом, как могло случиться, что он сложил чемодан и уехал, даже не известив «Перо» о своем отъезде? Мне это казалось странным. Вот и Перри тоже назвала его «пожилым джентльменом». Если уж Перри считала его «пожилым», каким же старым он должен был казаться Моне Снагг! Поэтому допустить, что она в него влюбилась, было бы абсолютной нелепостью. И чем больше я старалась отогнать от себя эти мысли, тем назойливее они лезли мне в голову.

Опять зазвонил телефон. На этот раз звонила мама Тома. Ему снова стало хуже, и в школу в понедельник он не придет. И не сможет пойти с нами к Эбнеру Кейну.

Я почувствовала, что понедельник надвигается с неумолимой быстротой.

* * *

В садике перед домом Эбнера Кейна наконец закипела работа. Лишь только войдя туда, мы услышали, как за огромной кучей из веток, кирпичей, старых покрышек, жестянок из-под пива и колы и свежевыдранных сорняков кто-то с шумом орудует лопатой и киркой. «Да уж, работка — не позавидуешь», — подумала я и обрадовалась, что Эбнеру не пришло в голову поручить расчистку этих непроходимых джунглей нам. Я бы скорее согласилась работать на городской свалке, чем в этом саду.

Эбнер Кейн долго не открывал. А когда, наконец, открыл, вид у него был неважный — отсутствующий взгляд, темные круги под глазами. Он вытаращил на нас глаза так, будто не мог понять, что мы здесь делаем.

— Мы пришли приводить в порядок ваш кабинет, мистер Кейн, — напомнила ему я.

Облизнув губы, он широко распахнул дверь. При звуке ударов кирки о кирпич нервно дернул головой. Потом лицо его прояснилось.

— Ах, да! Это садовник, — невнятно произнес он. Его взгляд остановился на нас. — А вы — убирать в кабинете и печатать… Ну да, проходите. Я сейчас схожу наверх за кассетами.

Он оставил нас в залитой красным светом прихожей и вскоре вернулся с двумя кассетами.

— Много вы наговорили, — сказала я, с беспокойством посматривая на них.

Он кивнул.

— Да, дело идет быстро. Книга пишется как бы сама собой, — и снова удивленно уставился на нас. — Сегодня вас только четверо?

— Ришель и Том слегка приболели, — ответил Ник, сбрасывая с себя куртку. — Мы теперь ждем, кто будет следующим, — вскинув бровь, он внимательно посмотрел на Эбнера. — Похоже, это зависит от «На грани срыва», верно? — и засмеялся.

Но Эбнеру Кейну такая шутка не показалась смешной. Наоборот, его лицо выражало растерянность, между бровями появились напряженные морщинки.

— Ладно, работать надо, — сказала Санни.

Эбнер не двинулся с места.

Санни, обогнув его, пошла по коридору. Элмо и я последовали ее примеру. Ник немного подождал, но, видя, что Эбнер продолжает стоять, тоже протиснулся мимо.

Мы спустились в кабинет. Эбнер вернулся наверх, в свою комнату.

На стуле, где раньше сидела Ришель, валялось полотенце. Но все прочее оставалось без изменения — ничего не было сделано, чтобы убрать беспорядок. На потолке по-прежнему ярко алело пятно. А под полотенцем, как представилось мне, кровь все еще впитывается в обивку стула.

— Не дом, а жуть какая-то, — передернула плечами Санни. — И холод опять собачий.