Комната, в которой я ждала, была чем-то средним между гостиной и кабинетом. Первым делом я заметила модели кораблей – галеонов, клиперов и даже «Куин Мэри»[5], – которыми были уставлены столы, подоконники и телевизор. Где не было корабликов, там стояли комнатные растения в горшках и всяческий хлам, иногда именуемый «мужскими» безделушками: фарфоровые оленьи головы, статуэтки лошадей, громадные тяжелые пепельницы из жилистого сияющего материала. Стены украшали рамки с фотографиями и чем-то вроде дипломов. На одной из фотографий бульдог в мужской одежде и пуделиха в платье с мрачным смущением изображали любовную сценку. Фото было подписано: «Старинные друзья». Но главным в этой комнате, безусловно, был портрет в золоченой раме, над которым висел отдельный светильник. Красивый блондин средних лет в деловом костюме сидел за столом с видом в высшей степени процветающим, румяным и благодушным. И вот опять: мысленно возвращаясь назад, я думаю, что мне еще тогда показалось, будто в портрете чувствуется некая тревожность, отсутствие веры у человека в этой роли, стремление выставить себя напоказ, слишком изобильное и настойчивое, которое, как известно, может привести к катастрофическим последствиям.

Но бог с ними, с супругами Маллей. Как только я увидела тот кабинет, я поняла – это он. Помещение оказалось просторнее, чем нужно, и распланировано для кабинета врача. (Был тут у нас один хиропрактик, но съехал, сообщила миссис Маллей печально, ничего этим не прояснив.) Стены были холодны и голы – белые с примесью серого, чтобы не резало глаз. Поскольку, судя по словам миссис Маллей, врачами тут и не пахло уже довольно давно, я предложила двадцать пять долларов в месяц. Она ответила, что должна посоветоваться с мужем.

Когда я пришла в следующий раз, мое предложение было принято, и я узрела мистера Маллея во плоти. Я объяснила ему, как уже объясняла его жене в прошлый раз, что не буду пользоваться кабинетом в рабочие часы, а только по выходным и иногда по вечерам. Он спросил, для чего мне нужен кабинет, и я сказала ему, сперва чуть поколебавшись, не сказать ли лучше, что занимаюсь стенографией.

Он воспринял информацию благодушно:

– А, так вы писательница.

– Ну в некотором роде. Да, я пишу.

– Мы из всех сил постараемся, чтобы вам было здесь удобно! – экспансивно воскликнул он. – Я и сам очень предан своему хобби. Все эти модели кораблей я сделал в свободное время, это просто спасение для нервной системы. Людям необходимы занятия для успокоения нервов. Я полагаю, у вас то же самое.

– Иногда так и есть, – охотно согласилась я, чувствуя облегчение, что он видит мое занятие в таком туманном и терпимом свете.

По крайней мере, он не спросил меня (к чему я уже почти приготовилась), кто присматривает за моими детьми и одобряет ли муж мою идею. Десять, а может, и пятнадцать прошедших лет здорово разрыхлили, размазали и сокрушили человека с портрета на стене. Его бока и бедра демонстрировали впечатляющие скопления жира, так что каждое движение этой подушкообразной плоти, медлительной в своей матриархальной неловкости, давалось ему с изрядным трудом. Глаза и волосы его выцвели, черты лица расплылись, а благожелательное выражение хищника исказилось в гримасу тревожного смирения и хронического недоверия. Я не смотрела на него. Я не планировала, снимая кабинет, брать на себя ответственность и заводить знакомство с какими-то еще человеческими существами.

В воскресенье я въехала в кабинет без помощи своего семейства, хотя они не отказали бы мне в любезности. Я привезла пишущую машинку, карточный стол, складной стул и еще небольшой деревянный столик, на который поставила плитку, чайник, банку растворимого кофе, ложку и желтую кружку. Вот и все. Я удовлетворенно размышляла о пустоте стен и аскетическом достоинстве меблировки, состоящей только из самого необходимого; не было лишних пылящихся поверхностей, которые пришлось бы мыть или полировать.

Но мистер Маллей не обрадовался увиденному. В скором времени после переезда он постучался ко мне и сказал, что хочет мне кое-что объяснить – об отключении света в прихожей, если она мне не нужна, об отоплении и о том, как работает маркиза за окном. Он мрачно и недоверчиво огляделся вокруг и сказал, что это ужасно неуютное место для дамы.

– Как по мне, то, что нужно, – ответила я менее обескураживающе, чем хотелось бы, поскольку я всегда стремилась как-то смягчить людей, которые мне не нравились без всякой на то причины или с которыми я просто не хочу знаться. Иногда я старательно развожу политес в глупой надежде, что они уберутся и оставят меня в покое.

– Что вам нужно, так это милое легкое креслице, чтобы сидеть в нем в ожидании прилива вдохновения. У меня есть как раз такое в подвале, там множество самых разных вещей, доставшихся нам от мамы в прошлом году, когда ее не стало. Там и ковер в углу стоит, пылится без пользы. Мы можем обустроить вам комнатку уютно, совсем по-домашнему.

– Но мне на самом деле, – ответила я, – на самом деле нравится именно так, как есть.

– Хотите, шторки повесим? Я бы оплатил расходы на ткань. Комнате слегка не хватает цвета, боюсь, вы захандрите, сидя здесь.

Но я сказала, что нет, и рассмеялась – я не хочу никаких шторок, честное слово.

– Будь вы мужчиной, тогда – другое дело. А женщине нужен уют.

Итак, я встала, подошла к окну и взглянула сквозь планки жалюзи на пустую воскресную улицу, чтобы не смотреть на обвиняющую ранимость его толстой физиономии, и попыталась ответить ледяным голосом, которым так хорошо владела в мыслях, но который не так часто раздавался из моего трусливого рта:

– Мистер Маллей, прошу вас не беспокоить меня больше по этому вопросу. Меня все устраивает. У меня есть все, что нужно. Спасибо, что показали мне, как прикручивать свет.

Эффект был такой разрушительной силы, что я устыдилась.

– У меня и в мыслях не было беспокоить вас, – отчеканил он с надменной печалью. – Я просто высказал свои предложения ради вашего уюта. Если бы я знал, что отнимаю у вас время, то давно бы откланялся.

Когда он ушел, я почувствовала себя лучше и даже возликовала, одержав победу, но все же меня смущала легкость, с которой мне это удалось. Я убедила себя, что рано или поздно ему пришлось бы испытать разочарование, и даже лучше, что все прояснилось с самого начала.

В следующий выходной он снова постучал в мою дверь. Смирение на его лице было таким утрированным, что казалось почти издевкой, но, с другой стороны, оно было неподдельным, и я почувствовала себя неуверенно.

– Уделите мне минуту вашего времени, – сказал он. – Я не собираюсь докучать вам. Я просто хотел сказать, как я сожалею, что обидел вас в прошлый раз, примите мои извинения. А это маленький презент от меня.

Он внес неизвестное мне растение с толстенными лоснящимися листьями, торчавшими из горшка, обильно укутанного в розовую и серебряную фольгу.