– Мне что-то не до еды, – сказал Джордж, – мне бы чуток соснуть. А то утром вставать рано и вести мамулю в церковь.

– Ага, рассказывай, – недоверчиво сказала Аделаида, впрочем не слишком сердито. – Мог бы мне хоть гамбургер какой купить!

Мы подъезжали к дому Лоис. Лоис не открывала глаз, пока машина не остановилась.

Мгновение она сидела неподвижно, потом прижала руками подол, усмиряя непокорную юбку. Потом посмотрела на меня. Я потянулся к ней, чтобы поцеловать, но она слегка отстранилась, и я почувствовал, что, в конце концов, было какое-то жульничество, какая-то театральность в этом ее заключительном жесте. Она не такая.

– А ты где живешь? – спросил Джордж у Аделаиды. – Где-то поблизости?

– Да. Полквартала отсюда.

– Вот и ладненько. Как насчет тоже выйти тут? Нам еще ехать и ехать.

Он чмокнул ее, и девушки вылезли из машины.

Я завел мотор. Мы тронулись с места, Джордж устроился спать на заднем сиденье. И тогда мы услышали женский голос, кричащий нам вслед, громкий, развязный женский голос, голос оскорбительный и безнадежный:

– Спасибо, что подбросили!

Кричала не Аделаида. Это был голос Лоис.

Решение, перевернувшее мою жизнь, пришло однажды вечером, пока я гладила рубашку. Оно было простым, но дерзким. Я вошла в столовую, где муж смотрел телевизор, и объявила:

– Думаю, мне необходим собственный кабинет.

Даже мне самой это казалось фантастикой. Ну зачем мне кабинет? У меня же есть дом, такой славный и просторный, с видом на море. В нем все так хорошо обустроено: где есть, где спать, где принимать ванну, а где – гостей. И еще у меня есть сад… в общем, места предостаточно.

Нет. И тут мне придется сделать нелегкое для меня признание: я писатель. Как-то это неправильно звучит. Слишком самонадеянно, фальшиво или по меньшей мере неубедительно. Попробую еще разок: я пишу. Так лучше? Я пробую писать. Теперь – хуже. Смирение паче гордости. Ну и?..

А, не важно. Как бы я это ни произнесла, мои слова сразу создают некий вакуум, повисшее молчание, этакий деликатный момент разоблачения. Но люди добры, и тишину быстро впитывают, как губка, заботливые дружеские голоса, восклицающие на все лады: вот здорово! Надо же, такое полезное и, ну, интригующее занятие. И что же вы пишете? – спрашивают они воодушевленно. Я прозаик, отвечаю, неся в этот раз свое унижение с легкостью и даже с некоторой долей бравады, обычно мне не свойственной, и снова, снова острые углы тревоги с готовностью сглаживаются этими тактичными голосами, впрочем набор утешительных фраз иссякает довольно скоро, и людям остается только благостно ахать.

Вот для того-то мне и нужен кабинет (это я мужу сказала): чтобы писать. Сразу испугалась, что это похоже на мелочное требование, пустое баловство. Потакание своим прихотям. Каждый знает: для того чтобы писать, нужна пишущая машинка или, на худой конец, карандаш, бумага, стол и стул. Все это у меня есть – в углу спальни. А теперь мне еще и кабинет подавай.

Но ведь я даже не знала еще, буду ли я вообще писать в этом кабинете, если, конечно, он появится. Не исключено, что я буду там просто сидеть и смотреть в стену, – даже такая перспектива меня не смущала. Мне нравилось само звучание этого слова «кабинет», в нем чувствовались достоинство и покой. И целеустремленность, и значительность. Но мужу я обо всем об этом и словом не обмолвилась, а разразилась высокопарным монологом, звучавшим, если память мне не изменяет, приблизительно так:

Мужчина прекрасно может работать дома. Когда он приносит работу домой, для нее расчищают место, дом приспосабливается как может, создавая мужчине условия для работы. Всякому очевидно, что эта работа существует. Мужчине не надо отвечать на звонки, искать потерянные вещи, бежать сломя голову на детский крик или кормить кота. Он может закрыть за собой дверь. А теперь представь (сказала я ему) мать, закрывшую за собой дверь, и детей, которые знают, что она за этой самой дверью. Боже, да сама мысль об этом для них непереносима. Чтобы женщина сидела, уставившись в пространство, в страну, куда не вхожи ни супруг, ни дети? Преступление против самой природы! Так что дом для женщины – не то же самое, что для мужчины. Женщина не может прийти в дом, попользоваться им и выйти. Она и есть дом, разделение невозможно.

(Истинная правда, хотя, когда мне приходится отстаивать то, чего, как мне кажется, я не вполне заслуживаю, я, по своему обыкновению, излагаю чересчур ярко и эмоционально. В определенное время, возможно долгими весенними вечерами, все еще дождливыми и печальными, когда холодные клубни пускают побеги, а свет слишком кроток, обещая спокойное плавание за море, я открывала окна и чувствовала, как дом съеживается до древесины, до штукатурки и прочих скромных элементов своей конструкции и жизнь в нем замирает, оставляя меня неприкрытой, с пустыми руками, но с яростным и непокорным трепетом свободы и одиночества, слишком суровым и великолепным и оттого невыносимым. И тогда я осознаю, как все остальное время была надежно укрыта и стеснена, как настойчиво была согрета и привязана.)

– Давай, если найдешь подешевле, – вот и все, что сказал на это мой супруг.

Он не похож на меня, на самом деле ему не нужны объяснения. Он частенько говорит, что чужая душа – потемки, впрочем без всякого сожаления.

Но даже теперь я не считала, что моя идея осуществима. Наверное, в глубине души мое желание казалось мне слишком несправедливым. Куда проще хотеть норковую шубку или бриллиантовое колье – а что? – вполне достижимые женские желания. Дети встретили идею с подчеркнутым скептицизмом и безразличием. Тем не менее я отправилась в торговый центр в двух кварталах от дома. Вот уже несколько месяцев я без всякой задней мысли примечала объявления «сдается» в окнах второго этажа того здания, где располагались аптека и салон красоты. Пока я поднималась по лестнице, меня охватило чувство полной нереальности происходящего. В самом-то деле аренда помещений – непростое предприятие, особенно аренда кабинета. Нельзя же просто прийти и постучать в двери свободного офиса и ждать, пока тебя не впустят, тут нужны какие-то посредники, связи. И к тому же наверняка запросят слишком большую сумму.

Но оказалось, что мне и стучать не пришлось. Дверь одного из пустующих офисов открылась, и оттуда вышла женщина, волоча за собой пылесос, а затем впихнула его ногой в открытую дверь напротив, которая, видимо, вела в квартиру в тыльной части здания. Эта женщина и ее муж – супруги Маллей – живут в этой квартире, и, конечно, они и есть хозяева всего здания и сдают офисы внаем. Та комната, которую она только что пропылесосила, оборудована под стоматологический кабинет и вряд ли меня заинтересует, но она покажет мне другие. Хозяйка пригласила меня зайти в ней в квартиру и подождать, пока она не уберет пылесос и не возьмет ключи. Ее мужа, сказала она со вздохом, который я не смогла истолковать, нет дома.

Миссис Маллей была темноволосая, хрупкого сложения женщина, вероятно, чуть за сорок, неряшливая, но не лишенная остатков привлекательности и некоторых произвольных штрихов женственности вроде тонкой полоски яркой помады и розовых, лебяжьего пуха шлепанцев на изнеженных и отечных ногах. Весь ее облик выражал колеблющуюся покорность, намекал на измождение и приглушенную настороженность, свидетельствующие о жизни, прожитой в неусыпной заботе о человеке, попеременно взбалмошном, своенравном и зависимом. Что из этого я поняла сразу, а что додумала впоследствии, сейчас, конечно, уже и не скажешь. Но я и в самом деле подумала, что у нее, наверное, нет детей – стресс, в котором она жила, не важно, какой именно, не позволил ей, – и в этом я не ошиблась.