— Одно время я сотрудничал с Особой службой. У меня остались кое-какие связи.

— Вы знаете имена каких-нибудь тайных агентов?

— Да, знаю.

— Вы назовете эти имена?

— Чтобы вы их убили? Нет.

— По крайней мере, мистер Кингсли, вы говорите честно. Вам повезло, ведь мне кое-что о вас известно, и я бы не поверил, согласись вы на мое предложение.

— До 1909 года, до того, как у нас появилась настоящая секретная служба, именно полиция была вашим главным противником в Лондоне.

— Да, мистер Кингсли, это мне известно. Я пришел сюда не за тем, чтобы слушать лекцию. Что вы мне можете сообщить?

— Я могу рассказать, что нам известно… — отчаянно импровизировал Кингсли. — Мы знаем, что ирландские республиканское братство проникло в «Гэльскую лигу». Я уверен, что Эйн Макнилл был бы удивлен и шокирован, узнай он, сколь многие из его драгоценных «ирландских разговорных групп» на самом деле представляют собой курсы для бомбистов и торговцев оружием. А «Гэльская атлетическая ассоциация»? Сколько ваших людей тайно завербовали и подготовили, пока вы дружно делали вид, что играете в футбол? Наверно, не меньше половины ребят, участвовавших в восстании, пришли к вам оттуда. Нам это известно, потому что среди вас есть наши люди.

— Правда?

— Да. Именно так мы узнали о Кейсменте и его миссии в Германии.

— Инспектор, какого черта, об этом писали в газетах.

— Мы знали, где он приземлился. Мы знали, где его можно схватить.

— Сэр Роджер Кейсмент полный идиот и был не в состоянии держать язык за зубами. Нам его поимка не нанесла ущерба, а вам не сделала чести. А теперь позвольте задать вам вопрос. Если британские шпионы и полицейские действительно играют в гэльский футбол с ребятами из «Гэльской атлетической ассоциации» в Донеголе, вы можете сообщить нам их имена?

— Нет.

Фений улыбнулся:

— Почему?

— Потому что я не хочу выносить им смертный приговор.

— Или, если точнее, потому что никаких шпионов нет.

— Можете думать и так.

— Инспектор Кингсли, я ожидал от вас большего.

— Жаль, что разочаровал вас.

— Ни полиция, ни ваша драгоценная новая Секретная разведывательная служба никогда не внедрялись в ирландское республиканское братство на более или менее серьезном уровне.

— Вы узнали бы об этом в самую последнюю очередь.

— В таком случае, мистер Кингсли, британским властям в Дублине было бы точно известно о Пасхальном восстании. Но они ничего не знали, верно? Мы застали их врасплох.

— Откуда вы знаете? Мы ведь его подавили.

— Да, мой друг, вы его подавили, но вовсе не благодаря потрясающей работе ваших шпионов. Вы подавили его, потому что вы — вонючая Британская империя и у вас есть большая армия, а мы — кучка фермеров и банковских работников, с дерьмовым оружием девятнадцатого века, которое этот дурак Кейсмент умудрился выклянчить у немцев! И даже если бы мы не пошли на дело с голыми руками, выставив на улицы только тысячу человек, хотя могли привлечь в десять раз больше, вы бы все равно его подавили. С меня хватит ваших фантазий, инспектор Кингсли, лучше скажите, есть ли у вас что-то действительно ценное, ради чего нам имеет смысл спасать в тюрьме вашу жизнь. Я не стану просить выдавать ваших людей, понимаю, что вы этого не сделаете, но если захотите, можете выдать несколько наших. Вы ведь работали со Специальной службой, так, может, назовете мне, скажем, имена полудюжины ирландских информаторов? Это обеспечит вам небольшую защиту, друг мой. Назовите нам имена шести предателей-ирландцев, которые мостят тротуары, копают ямы и варят смолу в Лондоне, а одновременно все вынюхивают для полиции.

Сначала Кингсли решил выдумать имена — чтобы выиграть немного времени. Однако эта мысль исчезла так же быстро, как и появилась. Необязательно работать в Специальной службе, чтобы знать, что с «Братством» шутить не стоит. Это жестокие, безжалостные люди, и они ни за что не потерпят такого неуважения. С другой стороны, Кингсли не мог назвать им настоящие имена. Он действительно знал нескольких осведомителей, прокладывавших метро и мостивших дороги, однако выдать их ирландскому республиканскому братству было все равно что их убить.

— Я не стану называть имена осведомителей.

— Мистер Кингсли, эти люди — подонки. У вас есть свои шпионы, у нас — свои. Они знают ставки и рискуют исключительно ради золота. Я дам вам еще одну возможность. Назовите мне имена шести ирландских осведомителей на жалованье Скотленд-Ярда или секретной разведки, или хотя бы трех, и мы позаботимся о том, чтобы сидящие здесь мерзавцы не причинили вам вреда.

Несколько секунд Кингсли боролся со своей совестью. Ему предлагали защиту, в которой он отчаянно нуждался. И в обмен на что? На имена предателей. Людей, пожертвовавших из жадности своими соотечественниками. Разве его жизнь не ценнее жизней трех таких людей? Предательство — это их работа, они занимаются тем, чтобы предавать своих товарищей. Почему бы ему не предать их?

Он просто не мог этого сделать. Никакую логику на свете нельзя повернуть так, чтобы оправдать подобный поступок, и Кингсли это было известно. Какова бы ни была их моральная ценность, они по-прежнему слуги короны; возможно, добываемая ими информация спасает невинных людей от террористов. У него нет права убивать их.

— Я не могу назвать имен.

— Что ж, инспектор, вы украли у меня полчаса сна ради пустого дела. Когда О'Шонесси сказал, что вы хотите получить нашу защиту, я вообразил, что вы можете хоть что-то нам предложить.

— «Гэльская лига»…

— Я вас умоляю, инспектор. Любому репортеру «Айриш таймс» известна наша стратегия по приему новых членов. И вам она известна. И мы знаем, что она вам известна, и нам плевать на то, что вам это известно, потому что даже англичане не могут арестовать человека за игру в футбол. У вас ничего для нас нет, сэр, и мы ничего не дадим вам взамен.

— Подождите! — воскликнул Кингсли.

Но ирландцы уже ушли.

В тот вечер по другую сторону Ла-Манша, во Франции, недалеко от городка Мервиль, в великолепном старом замке у прекрасной реки Лис на бесчисленных больничных койках лежали пациенты, страдавшие от душевных метаний не меньше, чем Кингсли.

Каждый вечер они ложились спать, но вскоре понимали, что долгой бессонной ночью им не найти покоя. Повсюду в этом большом старом французском доме раздавались крики и вопли больных, страдавших от ночных кошмаров, которые осаждали их во сне и наяву. Одни метались по постели, другие лежали неподвижно, словно мертвые, с широко открытыми, но невидящими глазами. Некоторые спали, но и во сне пригибались и уклонялись от снарядов, которые дождем сыпались им на головы. Одни ругали немцев, другие умоляли их о пощаде, кто-то тихонько вел разговоры со своими товарищами, которых давным-давно разорвало на куски. Были и те, кто не произносил ни слова, ни звука: они лежали, уставившись перед собой, но внутри у них все содрогалось от крика.