— Это все, рядовой? — твердо спросил он.

— Да, этого более чем достаточно.

— Полевое наказание номер один!

Двое военных полицейских сняли с Хопкинса наручники и потащили его к лафету. Затем они крепко привязали его к одному из колес, с раскинутыми руками и ногами, как на знаменитом рисунке Леонардо.

Хопкинс провисел на колесе целый день.

Любой, кто полагал, что Кингсли отказался нести воинскую повинность, чтобы избежать опасности и боли, тут же понял бы свою ошибку, загляни он поздно ночью в медпункт «Уормвуд скрабз» в первый день тюремного заключения Кингсли. Он лежал без сознания на жесткой деревянной скамье, весь в запекшейся крови, а стоящий над ним подвыпивший тюремный врач, недовольный тем, что его оторвали от отличного ужина, пытался определить, не сломан ли у Кингсли позвоночник.

Как оказалось, необратимых повреждений у него не было, хотя избит он был сильно. Кингсли пришел в сознание в тот момент, когда врач описывал его состояние. Он чувствовал запах бренди и сигар, исходящий от склонившегося над ним доктора.

— Множественные ссадины и несколько сломанных ребер. Очевидно, у мерзавца к тому же серьезное сотрясение мозга, а это означает, что мне необходимо оставить его здесь для дальнейших наблюдений, — сказал врач.

— Надолго? — услышал Кингсли вопрос Дженкинса.

— Возможно, на пару дней. Сотрясение мозга — это вам не шутка. Я видел парня, который встал и пошел довольный как не знаю кто, а через час — ба-бах. Приступ. Помер на месте.

— Не велика будет потеря. Немедленно распорядитесь отправить его обратно в камеру.

— Нет уж, спасибочки, мистер Дженкинс. Благодарю покорно. Мне нравится жизнь спокойная, а это означает, что нужно все делать по инструкции. По инструкции, сэр! Единственное правило для таких любителей спокойной жизни, как я. Мне наплевать, помрет он или нет. О да, буду даже счастлив, сэр. С радостью избавлялся бы от них. Туда им и дорога, хочу сказать. Но если они и помрут, то пусть все будет по инструкции. По инструкции, говорю я вам! И в случае сотрясения мозга это означает, что за ними нужно добросовестно наблюдать. Помри они во время добросовестного наблюдения, это отлично и просто замечательно. Помри они после добросовестного наблюдения, мне будет чрезвычайно приятно. А вот чего я не могу допустить, так это чтобы они помирали в отсутствие добросовестного наблюдения, потому что тогда они помрут не по инструкции, а я, сэр, не желаю за это отвечать. Мистер Дженкинс, заключенный останется здесь до того момента, пока я не проведу добросовестное наблюдение.

Старший надзиратель возмущенно забормотал в ответ:

— Да уж, просто чудесно, что этот парень валяется здесь в свое удовольствие, а мальчишки, которых он предал, спят и умирают в грязи.

— Верю вам на слово, — сказал врач, у которого хорошая еда и вино словно сочились сквозь туго обтягивавшую толстый живот жилетку, — но инструкции все равно, что справедливо или правильно, в ней написано только то, что в ней написано. То есть что предписано законом. И в этом медпункте, сэр, инструкция — это закон.

— Что ж, возможно, это даже к лучшему, — согласился Дженкинс. — Если бы он не протянул под нашим надзором и двадцати четырех часов, это вызвало бы вопросы.

— Под вашим надзором, сэр. Заключенного доставили ко мне в этом состоянии, и этот факт будет официально зафиксирован, сэр. Согласно инструкции.

Даже сквозь распухшие веки Кингсли видел, что Дженкинс несколько обеспокоен. Каждый нерв в теле Кингсли стонал от перенесенных побоев. Ему определенно повезло, что он остался жив. Старший надзиратель не хотел нести ответственность за его смерть, потому что Кингсли был известным заключенным. Да, он навлек на себя всеобщее презрение, но он по-прежнему был зятем комиссара лондонской полиции. Кингсли рассудил, что какое-то время он будет в относительной безопасности. По крайней мере, его не убьют, поскольку, несмотря на его нынешний статус персоны нон грата, ни родственники, ни власти не смогут игнорировать его внезапную смерть. Позже все изменится, память о его позоре уйдет в прошлое, и люди его забудут… И тогда, что ж, даже если и станет известно, что он свалился во время прогулки с мостика, кого заинтересует кончина труса и предателя?

— Не торопитесь. Подержите его неделю, — решил Дженкинс. — Подштопайте его немного. А потом мы снова отдадим его каким-нибудь «старым дружкам».

— Конечно, вот только, мистер Дженкинс, — пожаловался врач, — буду вам крайне признателен, если в следующий раз вы отдадите его на растерзание в более приемлемое время. Я не люблю, когда меня отрывают от отдыха после ужина. Это вредит пищеварению и ужасным образом сказывается на регулярности стула.

Надзиратель и врач ушли, оставив Кингсли наедине со своими мыслями. А мысли у него были грустные. Он понимал, что его и без того отчаянное положение стало еще тяжелее, и на ум приходил только один вывод. Он умрет. Не сразу, но довольно скоро. Если только, разумеется, не сможет найти выход из положения.

— Ну што, не желаешь ли укольшик морфия, мой милый друг-пацифист?

Кингсли не мог повернуть голову, но сообразил, что к нему обращается дежурный санитар.

— Я видел, што ты был в сознании, пока эти два ублюдка тебя ощупывали, — продолжил голос. — Видать, тебе ошень больно. Я могу немного облегшить твою боль, и довольно легко.

Это были первые дружеские слова, которые Кингсли услышал за долгое время. Он тут же расчувствовался. Ему даже захотелось плакать, а он не плакал с самого детства. Даже когда нашел белое перо на своей подушке. Даже когда вернулся домой и узнал, что сына увезли — чтобы оградить от его пагубного влияния. Слезы потекли из-под распухших век, которые защипало от соли, и Кингсли подумал, что, наверное, оплакивает сейчас все сразу.

— Спасибо, — прошептал он распухшими, окровавленными губами, поморщившись от боли, когда раны на губах снова открылись и начали кровоточить.

— Пожалуйста.

— Немногие здесь озабочены моим удобством.

— Совсем немногие.

— Но вас это беспокоит.

— Ну, все мы божьи создания.

— И вы меня не презираете?

— А пошему я должен презирать человека, которого король сшел нужным посадить в тюрьму?

Ирландец. И республиканец, разумеется.

— Любой парень, который раздражает Его драгоценное шертово Величество, уже сам по себе хорош. Ну так што, хотите укольшик морфия?

Странно было слышать слова утешения от такого человека. Сколько раз с тем же мягким акцентом выкрикивали в его адрес ругань и оскорбления… Отношения между полицией и ирландцами в Лондоне были почти повсеместно враждебными, особенно после прошлогоднего Пасхального восстания, и ему было очень непривычно испытать на себе ирландское добродушие.