Я покинул свое укрытие и, прижимая к себе ящик с инструментами, рысью двинулся туда, где развернулась активность. Десяток мужчин и женщин в таких же оранжевых спецовках, как у меня, с коробками, метлами, ведрами, тряпками и мусорными пакетами выстроились в ряд, склонив головы под проливным дождем. К трапу подъехали два пассажирских автобуса.

Первым по трапу сошел Стачинов. Я узнал его по фотографиям. Такое лицо трудно забыть или перепутать: длинный тонкий нос, резкие скулы, коротко стриженные волосы с намеком на челку, пронзительный ледяной взгляд. Один глаз у Стачинова был стеклянный, и в МИ-6 ходила шутка о том, что их легко различить: стеклянный тот, у которого взгляд теплее.

Едва самолет покинули пассажиры, группа уборщиков в оранжевых спецовках бросилась вверх по трапу, спасаясь от холода и дождя. Я затесался в толпу. Документы у уборщиков на входе в самолет никто не проверял. Желто-зеленые тона салона больше напоминали военный транспорт, чем пассажирский лайнер. Я отправился прямиком в хвост и остановился у последнего ряда кресел перед уборными. Достал из ящика с инструментами отвертку и кусачки и принялся выкручивать лампочку над одним сиденьем.

Мимо, не обращая на меня никакого внимания, прошла уборщица и направилась в первый туалет слева. За какие-то тридцать секунд она протерла унитаз, проверила бумагу, полотенца и мыло, подтерла лужу мочи на полу и перешла к следующему туалету. Я продолжал возиться с лампочкой. Меньше чем через полторы минуты уборщица закончила со всеми тремя туалетами и ушла.

Теперь настал мой выход. Быстро прикрутив лампочку на место, я двинулся в первую уборную слева. Закрыл за собой дверь, хоть запирать и не стал, и положил на пол ящик с инструментами. Извлек оттуда раздвижной гаечный ключ и, подкрутив до нужного размера, обхватил им один из четырех болтов, крепящих к полу стальной унитаз. Поначалу болт не поддавался, но после нескольких рывков ослаб и пошел легко. Открутил я и остальные три, вытащил все и аккуратно отложил в сторону; затем поднял унитаз – и обнаружил под ним черную дыру около восемнадцати дюймов в диаметре. Несло оттуда хуже, чем от завсегдатаев лондонской подземки. Я втиснул унитаз на крохотное свободное местечко между собой и стеной. Снизу доносилось журчание и чавканье, подсказавшее мне, что начала работу машина для откачки нечистот.

Что ж, по крайней мере, консультант из Центральной информационной базы свое дело знал. Тесный кабинетик его был битком набит моделями самолетов, а сам он напоминал скорее престарелого школьника, чем майора авиации, командира боевой эскадрильи, заслужившего три ордена в воздушных боях Второй мировой. Реджинальд Брейтуэйт, в британской разведке более известный как Биглз, прославился тем, что знал о самолетах все. Он-то и заверил меня, что в «Илах» под унитазами имеется свободное пространство, в которое вполне может поместиться человек, – и был прав. А еще сказал, что мне понадобится кислородная маска, акваланг и гидрокостюм – и в этом тоже не ошибся.

Гидрокостюм на мне уже был, оставалось только сбросить спецовку. Из двух нижних, потайных отделений ящика с инструментами я извлек оружие: короткоствольный пистолет с луковичной формы магазином, напоминающий «Стэн» раннего образца, и еще один, похожий на ракетницу, – и закрепил их на поясе гидрокостюма. Затем достал болторез и скусил концы всех четырех болтов – чтобы они не торчали из гнезд и для любого, кто не пытается их повернуть, выглядели так, словно крепят унитаз к полу.

Подождав, пока смолкнет насос для откачки нечистот, я надел кислородную маску, накинул на голову капюшон гидрокостюма, натянул резиновые перчатки, сложил болторез и все прочее обратно в ящик – и нырнул в фекальный бак.

Ноги повисли в воздухе, и на мгновение пришла неприятная мысль: вдруг Биглз ошибся в расчетах и здесь глубже четырех футов. Однако в следующий миг мои ноги погрузились на несколько дюймов во что-то склизкое (лучше не думать во что) и коснулись пола. Вытянув руки вверх, я подхватил ящик с инструментами и опустил на пол между ног. Затем снова поднял руки, взял унитаз и аккуратно поставил его на место. Достал из ящика четыре болта, вернул их в гнезда в основании унитаза и закрутил вручную. Сквозь отверстие в унитазе мне был виден потолок крохотной уборной.

Я стоял в чертовой дыре, согнувшись вдвое, прислушиваясь к звукам собственного дыхания в кислородной маске, думая о том, что здесь мне предстоит провести ближайшие шестнадцать часов. Что ж, будем надеяться, хотя бы гигантские аллигаторы-убийцы здесь не водятся. Было холодно – чертовски холодно, и от согнутого положения сразу заныла спина. Меньше всего на свете мне хотелось садиться в это кошмарное болото, но впереди был трудный день, и я понимал, что ни на что не буду годен, если хоть немного не посплю.

Осторожно опускаясь на пол, я говорил себе, что в сравнении с этим треклятым местом и Калькуттская черная яма[10] – как номер для новобрачных в «Савое»!

Тотэ – маленький городок, в сущности, скорее большая деревня на полдороге от Дьеппа к Руану. Как и во многих сонных французских местечках, крупных улиц в нем всего две. С одного конца Тотэ, чуть в стороне от дороги, возвышается прекрасный особняк из красного кирпича, с белыми ставнями. А в полумиле от него по проселку – целый городок амбаров, силосных башен, коровников, хлевов, курятников, собачьих конур и в центре – старинный деревенский дом из серого известняка. Там обитает фермер по имени Гастон Леф: сморщенный, загорелый до черноты старик, всегда в синем берете набекрень и с торчащим изо рта окурком желтой «Голуаз». Если хотите посмотреть на типичного французского крестьянина – далеко можете не ездить: образчика лучше, чем Гастон Леф, вам не найти.

Утро выдалось необычно теплое и ясное для начала ноября. Над всей Нормандией плыл туман, медленно тающий под лучами солнца. Пейзаж казался безмятежно мирным, словно вышел из сказки.

Леф долго ждал сегодняшнего дня – дня своей славы: сегодня он впервые в жизни поедет на рынок на новеньком тракторе! На «Рено-TX 145-14 Турбо», с оранжево-серыми боками, с шестнадцатью передними и шестнадцатью задними передачами (и все с синхронизатором!), с максимальной скоростью тридцать километров в час, с кондиционером и подогревом кабины. Все от зависти умрут, когда он ворвется – не вползет, тарахтя, на прежнем старом драндулете, а именно ворвется – на рынок на своем «Рено», везя за собой на буксире крытый вагон для скота! С этой мыслью Гастон энергичным шагом вошел на кухню, где Ивонн, его жена, только что сварила кофе.

– Bonjour, ma cherie![11] – Он звучно чмокнул ее в щеку и от избытка чувств припрыгнул, словно школьник, каким был лет шестьдесят назад. Продав участок городскому совету, на вырученные деньги Гастон сделал множество покупок, но трактору радовался больше всего.