чтобы взять его, но когда он пересек линию между постами охраны, они застрелили его… Только не рассказывай этого его жене. Она здесь, в Десятом бараке. На другой день пришла очередь Якобсона, ему было сорок пять лет, для арестанта он считался очень старым. В слишком жаркий день он тащил свой тяжеленный мешок и вдруг упал и уже не смог подняться. Тех, кто пытался ему помочь, отгоняли палками. Через полчаса кому-то разрешили подойти к нему. Он был уже мертв.

Мы хотели унести тело, но нам не позволили. Потому что на утренней перекличке его посчитали, а на вечерней общее число арестантов должно было совпадать. И нам пришлось нести его тело с собой на Аппельплац, чтобы там его посчитали. С тех пор прошло пять недель, и из наших ребят погибло уже двадцать человек. И это число будет быстро расти, потому что все они переутомлены и изранены.

Только вчера один из наших парней, Йоп ван Дайк, всего-навсего на секунду замер после того, как поднял груз. Так стражник стал ему хамить, потом ударил прикладом винтовки, а после двинул его ногой по голове, когда тот упал на землю. И остался лежать без движения. Видимо, он неудачно упал, потому что, когда мы забирали его с собой вечером, он все еще находился без сознания.

Из ушей у него текла кровь. И никто не мог ему помочь: сперва надо было пройти перекличку. И пока она шла, он, кажется, стал приходить в себя: застонал и попросил воды. Перекличка продолжалась два часа. Когда объявили, что она окончена, его отнесли в госпиталь. Сегодня утром он умер.

– А ты как сюда попал? – спросил Ханс.

– Вчера вечером я обратился в госпиталь, пожаловался на боль в горле и высокую температуру. И они решили, что у меня дифтерит, это заразно, а заразные больные должны быть изолированы. Поэтому меня привезли сюда, в Центральный госпиталь. Я так обрадовался! Потому что госпиталь в Буне просто ужасный. Койки в три этажа, как здесь, но они кладут на верхний ярус самых тяжелых больных, чтобы им было легче дышать. И над моей головой прошлой ночью лежал дизентерийный больной с тяжелой диареей. Он всю ночь промаялся и все время звал фельдшера, но, конечно, никто не пришел к нему на помощь. Так что ему пришлось ходить под себя, и всю ночь он пролежал в собственном дерьме. А к утру все это начало протекать. Я сдвинулся как можно ближе к краю постели, чтобы его дерьмо не текло на меня. Когда пришел фельдшер и все увидел, то избил парня. Бил по лицу, ударил раз пять, не меньше. Этот жирный фельдшер обычно раздавал баланду и доедал то, что осталось на дне, то есть всю гущу. Если кто-то умирал в течение дня, а таких каждый день бывало по несколько человек, их порции хлеба фельдшер оставлял себе. Если кого-то переводили в другое отделение госпиталя или в другой госпиталь – их хлеб тоже оставался в отделении. Так что мой хлеб сегодня вечером сожрал тот же самый фельдшер. Но у меня так болит горло, что я все равно не смог бы его проглотить.

– Так ты считаешь, что тебе повезло заразиться дифтеритом?

– Не уверен; мне кажется, что всякий, кто попадает в госпиталь в Освенциме, – кандидат на скорое завершение своей жизни в газовой камере.

Но Ханс не мог в это поверить. Это правда, время от времени приходил лагерный врач, но до сих пор крепких молодых ребят он не забирал с собой.

– Можешь передать весточку моей жене?

– У вас есть дети?

– Нет.

– Тогда она, должно быть, оказалась там же, где все остальные женщины из нашего эшелона, – в Десятом бараке. Днем это слишком опасно, а завтра вечером я могу попробовать. Как ее зовут, кстати?

– Ты что, забыл меня? Букбиндер, глава сионистского движения!

Только теперь Ханс вспомнил его, и они поболтали еще – о сионизме и разных других вещах. Никому не хочется дойти до животного состояния, даже когда он сидит по уши в дерьме.

Сам Ханс, собственно, сионистом не был.

– Не существует никаких специальных качеств, из-за которых евреев ненавидят, – заметил он, – но существует общепринятый социальный запрос, всеобщее противостояние социума, которое направлено на изгнание евреев. И если однажды удастся победить это самое противостояние, «еврейский вопрос» исчезнет сам собой.

– Но евреи, которые продолжают оставаться в лоне своей собственной религии и блюсти завещанные предками традиции, все-таки навсегда останутся чуждым элементом, выпадающим из общества, – парировал Букбиндер.

– Даже если и так, что это означает? В России, к примеру, живут десятки различных народов, маленьких и больших, каждый из них существует в рамках своей культуры, тем не менее между ними не возникает никаких конфликтов, – заключил Ханс, но ему не понравилось, куда завел их разговор о сионизме, и он был рад услышать гонг: девять часов, пора ложиться спать.

Больных дифтеритом разместили среди запасных фельдшеров в приемном отделении. Там они никому не мешали. Все равно всех их ожидал один конец. Разве что в лагере высадится парашютный десант Альянса. Впрочем, возможно, выжившие все-таки дождутся его.

Все это длилось уже так долго, что в последнее время Хансу стало казаться, что в голове у него образовалось глиняное чудовище, что-то вроде средневекового Голема, который время от времени отбивался от рук и заводил с ним нескончаемый спор о жизни и смерти. Но у Ханса было теперь магическое заклинание, которое помогало справляться с Големом: «Фридель». Благодаря тому, что она существовала, Голем утихал. Ханс вызывал в памяти ее образ, и глиняное чудовище лишалось своей жизненной силы и съеживалось.

Внутри у Ханса наступало ощущение покоя, и на том месте, где были страх и сомнения, появлялась тихая грусть, и он погружался в нее.

Глава 11

Он прожил уже две недели в Двадцать восьмом бараке, когда в один прекрасный день во время переклички им объявили:

– Все резервные фельдшеры, шаг вперед.

Что бы это могло быть? Староста барака вышел в приемное отделение в сопровождении арестанта, выглядевшего весьма солидно. Чего стоила одна его черная куртка из хорошей ткани, из нее же – черный берет, полосатые штаны сидели как влитые и оказались пошитыми из шерсти. Короче, одет он был как значительное лицо.

Они поговорили негромко между собой, и пришелец заявил, что ему потребуются пять человек для работы.

– Можешь взять шестерых, – предложил староста барака, – мне так будет удобнее.

Они выбрали шестерых, самых молодых. Четверо оказались голландцами: Ханс,