Однажды она спросила, почему я беру себе другое имя, когда играю, особенно в соседних городках. Типа, я что – не хочу, чтобы люди знали, кто я?

– Кто такой Элстон Ганн? – спросила она. – Это же не ты, правда?

– О, – ответил я, – сама увидишь.

Имя Элстон Ганн все равно было временным. Как только уеду из дома, я стану называться просто Робертом Алленом. С моей точки зрения, им я и был – так меня назвали родители. Звучало как имя шотландского короля, и мне оно нравилось. В нем ощущалась почти вся моя личность. Правда, меня впоследствии сильно смутила одна статья в журнале «Даунбит», где говорилось о саксофонисте с Западного Побережья по имени Дэвид Аллин. Я подозревал, что этот музыкант просто изменил написание с Аллена на Аллина. И понятно, почему. Так фамилия звучала экзотичнее, непостижимее. Я, стало быть, тоже так сделаю. Стану не Робертом Алленом, а Робертом Аллином. А еще позже я вдруг наткнулся на стихи Дилана Томаса. Дилан и Аллин звучали похоже. Роберт Дилан. Роберт Аллин. Я никак не мог решить, но с буквой «Д» выходило сильнее. Однако «Роберт Дилан» звучало и выглядело совсем не так клево, как Роберт Аллин. Меня же всегда называли Робертом или Бобби, однако Бобби Дилан, на мой слух, звучало слишком игриво, а кроме того, уже существовали Бобби Дарин, Бобби Ви, Бобби Райделл, Бобби Нили и куча прочих Бобби. Боб Дилан смотрелся и слушался куда лучше, чем Боб Аллин. Впервые меня спросили, как меня зовут, в городах-близнецах, и я инстинктивно и машинально, не думая, просто ответил:

– Боб Дилан[64].

Теперь надо было привыкать к тому, что меня все зовут Боб. Раньше меня так никогда не звали, и некоторое время ушло на то, чтобы приучиться отзываться. Что касается Бобби Циммермана, я вам сразу все выложу, можете проверить. Бобби Циммерманом звали одного из первых президентов Сан-Бернардинских «Ангелов», он погиб в 1964 году в гонках по озеру Басс. У мотоцикла оторвался глушитель, Бобби развернулся, чтобы подобрать его, на него налетели остальные участники, и он сразу погиб. Этого человека больше нет. С ним покончено.

Я закончил письмо Рини и подписался «Бобби». Под этим именем она меня знала и всегда будет знать. Орфография – это важно. Если бы пришлось выбирать между Робертом Диллоном и Робертом Аллином, я бы выбрал Аллина, потому что на письме выглядит лучше.

Боб Аллин ни за что бы не сработал – звучит как имя торговца подержанными автомобилями. Я подозревал, что Дилан когда-то был Диллоном и тоже сменил правописание, но доказать это уже не удастся.

К вопросу о Бобби: у моего старого друга и такого же исполнителя Бобби Ви в хит-парады попала новая песня «Хорошенько позаботься о моей малышке»[65]. Бобби Ви был из Фарго, Северная Дакота, и вырос не очень далеко от меня. Летом 1959 года у него на местной звукозаписывающей студии вышел хит под названием «Крошка Сюзи»[66]. Группа его называлась «Шэдоуз», и я стопом приехал к нему и уболтал пустить меня поиграть на пианино в одном из их концертов – в подвале церкви. С ним я сыграл несколько раз, но вообще-то пианист ему не требовался, и к тому же в тех залах, где он играл, трудно было отыскать настроенный инструмент.

У нас с Бобби Ви было много общего, хотя дорожки наши и разошлись. У нас была общая музыкальная история, и мы приехали из одного места в одно время. Он тоже свалил со Среднего Запада и добился успеха в Голливуде. В голосе его был такой жесткий металлический призвук, звучал он музыкально, словно серебряный колокольчик, – как у Бадди Холли, только ниже. Когда мы с ним были знакомы, он замечательно пел рокабилли, а теперь сменил амплуа и стал поп-звездой. Записывался он на «Либерти Рекордз», и одна его песня за другой попадали в «Топ-40». Даже когда в страну вторглись «Битлз», его песни становились хитами. Вот и нынешняя – «Хорошенько позаботься о моей малышке» – звучала с обычным лоском.

Мне хотелось увидеть его снова, поэтому я сел на поезд Д до бруклинского театра «Парамаунт» на Флэтбуш-авеню, где он должен был выступать с «Ширеллз», «Дэнни и Джуниорз», Джеки Уилсоном, Беном Э. Кингом, Максин Браун и некоторыми другими. Теперь он попал на самый верх. Казалось, за очень короткое время с ним много чего произошло. Бобби вышел со мной поздороваться – очень доступный, как обычно, в блестящем шелковом костюме и узком галстуке; похоже, он действительно рад был меня видеть, даже не разыгрывал удивления. Мы немного поговорили. Он спросил о Нью-Йорке, каково мне здесь.

– Много хожу. Надо ноги разрабатывать, – ответил я.

Я сказал, что играю в фолк-клубах, но как ему объяснишь, что это такое? Он бы понял только «Кингстон Трио», «Бразерс Фор», вот такое. Он работал на потребу толпе в поп-мире. Я же ничего против популярных песен не имел, но менялось само определение попа. Они уже не были так хороши. Я любил песни вроде «Без песни», «Старик-река», «Звездная пыль»[67] и сотни других. Из новых самой любимой была «Лунная река»[68] – ее я мог петь даже во сне. Мой друг Гекльберри тоже был там – тырился по углам, может, на 14-й улице. У Рэя, где было не очень много фолковых пластинок, я часто заводил себе феноменальный «Отлив»[69] Фрэнка Синатры, и перед этой песней я всегда готов был преклоняться. Стихи там ставили в тупик и ошеломляли. Когда Фрэнк пел ее, я в его голосе слышал всё – смерть, Бога и вселенную.

Просто всё. Хотя мне было чем заняться и я не мог такое слушать постоянно.

Мне совсем не хотелось навязываться Бобби и отрывать его от важных дел, поэтому я попрощался, прошел боковым коридором театра и вынырнул через служебный ход. Снаружи, на холоде, Бобби ждали толпы молоденьких девчонок. Я пробился сквозь них к такси и частным авто, что медленно ползли в снегу по улице, и направился к станции сабвея. С Бобби Ви мы не увидимся еще тридцать лет, и хотя все будет совсем иначе, я всегда относился к нему как к брату. Всякий раз, когда я видел где-то его имя, он словно входил в комнату.

В Гринвич-Виллидж было полно фолк-клубов, баров и кофеен, и те из нас, кто там выступал, играли старомодные народные песни, сельские блюзы и танцевальные мелодии. Некоторые писали свои песни, вроде Тома Пакстона и Лена Чандлера, но поскольку они брали старые мелодии с новыми словами, принимали их неплохо. И Лен, и Том писали актуальные песни – они звучали, как газетные статьи, изломанные, безумные: монашка выходит замуж, учитель старших классов прыгает с Бруклинского моста, туристы ограбили бензоколонку, бродвейскую красотку избили и бросили в снегу, всякое такое. Лен обычно мог из этого скроить песенку, находил какой-то угол зрения. У Тома песни тоже были жизненными, хотя самая знаменитая – «Последнее, о чем я думаю»[70] – была томительной романтической балладой. Я написал парочку своих и сунул их в репертуар, но на самом деле считал, что они – ни рыба ни мясо.