Разумеется, все эти онтологические различия (essor/étale, бытие/сущее, эволюция/виды) «неравнозначны», причем с точки зрения каждого из них, поскольку каждое стремится к гегемонии и не признает все остальные (так, с позиции Хайдеггера, «эволюция» не может быть онтологическим термином, выступая не более чем натурализованной и объективированной версией времени), однако одно такое различие – производства и продукта – даже если и является всего лишь метафизической версией «более» онтологических (то есть более трансцендентальных) различий, утверждается в MVP как его формальный референт: MVP – продукт, который представляет в себе различие производства и продукта, а потому не может быть просто продуктом (или даже продуктом, который можно потреблять). «Производство», нейтрализованное в качестве онтологического термина в различных вариантах трансцендентализма, сохраняется, однако, в качестве граничного темпорального (и эволюционного) термина: MVP выступает в качестве такого представителя различия производства и продукта, который работает даже в том случае, когда не нужно ничего производить, поскольку и сам он функционирует лишь в качестве свидетельства того, что само различие производства и продукта сохраняется и утверждается. То есть MVP, захватывающие рынок в визуализации «эволюционной» мобильности и изменчивости, служат, прежде всего, знаками, разметками, которые позволяют ориентироваться в этой среде, однако такая ориентация носит слишком «глобальный» характер, поскольку, по сути, учитывает только два направления (тем самым нивелируя систему хайдеггеровских инструментальных отсылок и референций). В рынке MVP остается только два направления – производство и продукт, подъем и стабилизация, – причем одно направление подается в качестве привилегированного, и весь вопрос в том, почему нельзя оставить только его. Претензия на то, чтобы оставить только одно, лучшее, направление, выдает в MVP остаток от панацеи, элемент форсирования, который говорит о том, что некоторые MVP могут не только репрезентировать в себе различие онтического и онтологического, но и подключиться к последнему, использовать его «ресурс», что, разумеется, является категориальной ошибкой (генеалогически равноценной ошибке кантовского «разума», применяющего категории рассудка к глобальным внеопытным предметам и тем самым получающего необычайно большую когнитивную прибыль, которая на поверку оказывается, однако, фиктивной).

Обычное для Хайдеггера и «реакционного» (или «романтического») модернизма сопротивление рынку, а впоследствии «махинациям» и демократической жизни, остается симптоматичным образом неопознаваемым на уровне «Бытия и времени»: у хорошо темперированной фундаментальной онтологии, кажется, нет врагов, по крайней мере на стадии «анализа инструментов». Против кого и чего производится этот анализ? Обращение к более ранним курсам Хайдеггера и их сопоставление с логикой drift’а позволяет предположить, что ставка «Бытия и времени» даже больше, чем можно понять по ее декларациям: речь о том, чтобы остановить онтологический (и темпоральный) дрейф, который не позволяет обходиться со временем как интерфейсом удобства и подручности. Сделать это можно лишь за счет того, что враги из лагеря демократической инструментальности систематически замалчиваются: темперирование темпоральной онтологии просто не должно оставить им места, тогда как ее декларативные – или публичные – враги заимствуются из стандартного модернистского тезауруса: это, прежде всего, различные варианты «объективации», натурализации, научной концептуализации и т. п. Таким образом, публичными врагами объявляются различные варианты «стабилизации» (притом что Bestand, «состоящее-в-наличии» или «standing-reserve», – еще и «стабильность»), тогда как имманентная логика анализа указывает на то, что смешение онтологического различия далеко не обязательно реализуется в форме его забвения, – это как раз самый простой случай. Соответственно, теневыми врагами оказываются различные «машины времени» – рефлексивные инструменты, которые оккупируют пространство различия онтологического и онтического, играют на нем и присваивают его в своих корыстных целях, результатом чего является не приостановка модернистского «сползания», или дрейфа, а, напротив, его интенсификация (аналогичная эволюционному потоку MVP). Таким образом, задача «Бытия и времени» имплицитно формулировалась как «правильное использование онтологического различия против злоупотреблений им», но эксплицитно речь шла о борьбе с традиционными модернистскими врагами – научной объективацией. Экземпляры подручности (в том числе знаменитые «молотки») представляются на теневом фронте панацей и минимально жизнеспособных продуктов чем-то чрезвычайно маргинальным и вряд ли способным выступить в роли темпорального антидота – партизанским отрядом, оставленным на давно забытой территории.

Подручность отличается от «демократических» антиинструментов тем, что не берет на себя слишком многое, всегда оставаясь в контексте определения отсылок и поддерживая сам этот контекст (или «целое»). Тогда как панацеи и MVP становятся настоящими антиинструментами и антипродуктами, поскольку они в принципе не предполагают никакого озабоченного обхождения, как оно мыслилось Хайдеггером, да и по сути не могут ничего «произвести» (производят они только само различие как непроизведенное). Парадоксальным образом рынок как регион производства заполняется экземплярами антипроизводства, которые берут на себя слишком многое, пытаясь присвоить само различие части и целого, отдельного инструмента и всей системы отсылок, указывая на то, что такая система по самой своей сути остается непостоянной и неустойчивой – и в этом смысле они еще более «ненатуральны» и «не-объектны», чем примеры хайдеггеровской утвари или же «произведения искусства», поскольку они полностью порывают не только с «наличным», но и с референциальностью, причем такой отрыв идет «вверх», к самому условию референциальности, а не «вниз», к гипотетическим (по Хайдеггеру – прежде всего теоретическим) объектам. В тот момент, когда Хайдеггер обращается к анализу «мира», отправной точкой для которого становятся инструменты, этот мир уже захвачен рефлексивными инструментами, которые пытаются апеллировать к самому времени и к разного рода онтологическим различиям, играть на онтологической разнице так, словно бы это была, например, разница в цене.

Тактика непризнания врагов сохраняется у Хайдеггера и впоследствии, после «поворота» и в той концептуализации техники, которая связана с «Вопросом о технике». По сути, даже на этом позднем этапе Хайдеггер предпочитает пользоваться записными врагами, то есть обобщенными фигурами объективации, реификации, машинизации и т. п., которые, однако, приобретают дополнительные обертоны, когда схематика наличного/подручного коллапсирует, порождая, собственно фигуру «техники»[27], окрашенную теперь уже в негативные тона. Хайдеггер продолжает упорно видеть «опасность» не в рефлексивных (то есть фактических и демократических) инструментах, апеллирующих ко времени, и не в соответствующем режиме фактического дрейфа, а в «стабильности» или тотальном упорядочивании техники (которая как раз и становится ведущим мотивом континентальной критической философии). Стабильность можно, однако, понимать как всего лишь удобно выбранного врага, своего рода онтологического дуэлянта, поскольку специфическая мобильность рефлексивных (темпоральных) инструментов, как и соответствующая им организация рынка, оказывающаяся для Хайдеггера слепым пятном (ведь она неизменно стирается фигурами «гигантского», а потому не может сохранить в такой концептуализации свою специфику), является более грозным противником. Более того, от этого противника невозможно защититься средствами темперированной темпоральной онтологии, которая предполагает, что уровни онтологического и онтического хорошо разнесены за счет того именно, что порядок инструментов неизменно поддерживает различие части и целого, отдельного инструмента и контекстуализации, никогда не обретая собственной рефлексивной агентности.