Логика панацеи, указывающая на то, что она не просто инструментальность, а само ее основание (в конце концов, за каждым инструментом кроется небольшое решение – и в узусе, и в его изобретении), определяет, что это не столько то решение, которое подходит для всего, сколько то, которое только и следует принимать, не отступаясь от него ни при каких обстоятельствах. То есть это не универсальный ключ, который откроет любую дверь, а, скорее, единственный замок, который только и стоит открывать. Панацея – не то, что захватывает инструментальный контекст, удачно подстраиваясь под любую ситуацию, то есть не «универсальное средство» (деньги, отмычки, компьютеры и т. п.), а то, что пытается создать сингулярность, в которой сворачивается, истончаясь, весь этот контекст, становящийся ненужным. Хотя панацеи поддерживаются или выносятся на поверхность рынком, сами они симптоматичным образом образуют маргиналию рынка, регион подозрительных артефактов, место которым у барахольщика. С точки зрения рынка все они, конечно, – лишь незаконные претенденты на выход на рынок, поскольку часто они нарушают логику инвестиций, авторских прав и т. п. – в них буквально «нет ничего такого», что могло бы объяснять их успех или хотя бы их претензии. Неудавшиеся панацеи (а они по определению не удаются, точно так же, как вечные двигатели) влачат жалкое существование на задворках рынка, но иногда их выносит в мейнстрим, который они как раз стремятся остановить, запрудить поток, сосредоточив его на себе, чтобы на них можно было выбраться как на необитаемый остров, отделенный от всего инструментального контекста в качестве «машины времени», производящей одну-единственную операцию синтеза онтологического с онтическим, что позволяет дислоцировать точку аутентичного существования, отстраненную от «сползания» и «крена», в некотором предмете, на первый взгляд невзрачном. Экономически панацея обещает беспредельную «максимизацию», однако это не максимизация эффекта, распространяющегося по всему экономическому или инструментальному полю (хотя панацея может стать успешным товаром), а максимизация ее самой – аутомаксимизация, стягивающая все экономическое поле на некий навязчивый предмет, замыкающий все цели на себя в виде самовоспроизводящегося, а потому уже бесцельного решения (решение ради решения).

Невозможность панацей представляется граничным условием, аналогичным термодинамическому запрету на вечные двигатели: она определяет границу легальной (мирской, онтической) инструментальности и легального рынка. Допуск панацей как эпизодов синтеза онтологического и онтического грозит в действительности уничтожением как рынка, так и концептуального контекста инструментальности, как он представлен у Хайдеггера: синтез панацеи высвобождает слишком большую энергию, которую невозможно использовать, потому что она логически требует использовать только себя, подрывая всю систему отсылок к иным средствам и целям. Однако это не значит, разумеется, что рыночная инструментальность равнозначна хайдеггеровским «средствам» в трактовке «Бытия и времени»: запрет панацей как онтологической невозможности не исключает других темпоральных или онтологических машин, которые, собственно, и заполняют пространство рынка, или фактической/демократической жизни. Последнее можно представить в качестве множества темпоральных девиаций, машин времени, так или иначе склеивающих онтологический уровень с онтическим, которые Хайдеггер стремится развести. Поставив панацеи вне закона, рынок утверждается, однако, на минимально жизнеспособных продуктах (MVP), которые выступают сильно искаженной версией, трансформацией панацеи, которая меняется в них до неузнаваемости. Если ставка панацеи – на неразличимость и синтез (решение, которое дано в непосредственной реальности несуразного объекта), то ставка MVP – именно на различии, на том, чтобы являть само онтологическое различие в себе, а не синтезировать его до неразличимости. И то и другое с точки зрения хайдеггеровского «анализа инструмента» представляется незаконной (или неграмотной) процедурой, однако эти процедуры принципиально различаются: в одном случае онтическое становится представителем, воплощением и субститутом онтологического, в другом оно становится представителем и субститутом самого различия онтологического и онтического. MVP может работать с разными типами онтологических различий (вроде уже указанного различия essor/étale или даже с «собственно» онтологическим различием), добиваясь специфических результатов «феноменологизации», расходящихся с феноменологической интерпретацией Хайдеггера (которая как раз руководствуется принципом различения и демаркации). В отличие от панацеи, которая обещает невозможное, то есть реализацию онтологического в онтическом (что должно дать скачок продуктивности), MVP остается демонстрацией самой этой невозможности, которая, однако, подается в качестве прорыва, непрерывной ставки на работу с самим онтологическим различием, а не внутри него. Например, эволюция (как базовая демократическая темпоральность) сама представима как essor, который реализуется в MVP в виде незавершенности, то есть «продукт» может не увеличиваться, а, напротив, умаляться такой репрезентацией различия essor/étale, но подобное умаление говорит лишь о необходимости оставаться в потоке эволюции. В противоположность панацее, которая стягивает на себя весь инструментальный контекст, MVP выступает исключительно трансцендентальным инструментом, который вообще не подлежит «реальному» применению – он нужен лишь для того, чтобы оставаться в потоке и на каком-то этапе, возможно, произвести гипотетический продукт. Иначе говоря, панацея, синтезируя онтологическое различие, его же уничтожает (а потому к ней можно прилагать стандартные аргументы «объективации» или даже «фетишизации»), тогда как MVP служит всего лишь навигационным инструментом, позволяющим удерживать «направление» движения в координатах онтологических различий, однако такая навигация оказывается, по крайней мере с точки зрения Хайдеггера, неизбежно сбитой, своего рода вращением на месте, ажитацией. Представляя разницу онтологического и онтического, в онтическом MVP создает локус возмущения, аберрации и непрозрачности – и все потому, что его задача именно в демонстрации и «визуализации» любого такого различия. Такую визуализацию можно представить в наиболее простом случае в качестве попытки представить различие части и целого в части (если мыслить различие части и целого в качестве онтической версии любого онтологического различия, что само по себе спорно). Визуальность MVP призвана вывести обычную практику производства продуктов на «новый уровень», который означает, однако, не большую продуктивность, а лучшее картографирование самих условий производства. Мир хайдеггеровской инструментальности не требует знания фундаментальной онтологии (скорее даже наоборот), тогда как мир MVP (который сосредоточивает на себе рынок как таковой), напротив, требует такого знания и является производным от него. Соответственно, как уже было сказано, MVP не может избежать эффекта деконструкции онтологического различия, обеспечиваемого самим его маркированием, которое, в свою очередь, определяется попыткой репрезентировать его в одном из его членов (а именно в подчиненном, поскольку продукт выступает представителем подчиненного члена того или иного онтологического различия, в нем представляемого – essor/étale, подручного и наличного, производства и продукта и т. п.).