Иными словами, сама работа указанной оппозиции в ее «собственном» режиме, который контролируется, с точки зрения Жюльена, руководящей ролью «напора», нарушается не чем иным, как ее же маркированием, что в действительности соответствует логике большинства китайских примеров, им разбираемых. Например, в отрывках из Лао-цзы, где речь идет о том, что полная добродетель не является добродетелью и т. п., можно увидеть достаточно очевидную отсылку не столько к двум уровням или модусам реальности (essor и étale), сколько к деконструкции, показывающей, как маркирование подрывает «декларативную» логику оппозиции, например, добродетели и порока (то есть безусловную привилегию essor): добродетель, как только она названа, как только получила безусловное право так называться, тут же перестает быть добродетелью (что в определенной мере аналогично рассуждению Деррида о «вежливости из вежливости»). Называние добродетели или обозначение (маркирование) оппозиции обязательно создает эффект самоутверждения добродетели за счет порока и, одновременно, не-тотальности и неполноты добродетели, которая хотела бы расстаться с пороком, отстраниться от него, чем подорвала бы свою собственную благодетельность. На уровне «онтологической» интерпретации тот же самый эффект проявляется как обязательная (но порочная) зависимость главного члена оппозиции от подчиненного, что не позволяет установить между ними «равновесие», поскольку равновесие, как и императив придерживаться «среднего», во всем держаться середины – не более чем попытка расцепить оппозицию и сделать так, чтобы один из ее терминов не обозначался вовсе. Например, минимально жизнеспособный продукт производится как демонстрация «большей» живости творческого напора и в то же время как уступка неприятной необходимости сохранять такой напор через опосредующее звено, уловку (biais – еще один ключевой термин Жюльена) «макета», то есть предельно репрезентированной реальности, которая призвана соединить в себе несоединимое – функциональность и процесс, очевидность и смутность, наметку возможностей и их будущую реализацию, фон и передний план. Невозможность остаться исключительно на уровне (или стадии) essor понимается как досадное упущение, либо диалектизируется как процесс отчуждения/присвоения, но это не отменяет того факта, что essor не может пребывать исключительно вне оппозиции к своему внешнему, избегать грозящей ему противоположности, поскольку такая угроза существует уже в силу маркирования «самого» essor как essor, то есть оппозиционного термина. На уровне практики та же самая невозможность демонстрируется тем, что один и тот же позитивный акт удерживания essor может оказаться как промедлением, так и спешкой: слабая жизнеспособность минимально жизнеспособного продукта является как следом медлительности творческого коллектива (и, соответственно, его аутентичности), так и свидетельством его поспешной недоделанности (а потому и свидетельством неаутентичности и неполноты того же самого коллектива). Поставить точку и решить тут просто невозможно – именно поэтому невозможно правильное и аутентичное отношение ко времени в бизнес-процессах (и в модерне в целом) и именно поэтому оно составляет невозможный горизонт аутентичности, удачного момента, kairos[25], эксплицировать который берутся контрмодернистские авторы и бизнес-гуру (Жюльен оказывается, конечно, гуру для гуру).

Следовательно, Жюльен принципиально отвергает возможность существования различия essor/étale в двух модусах – «в себе» (в гипотетическом стихийном состоянии) и «для себя» (в маркированном/оппозиционном), причем именно второй модус определяет невозможность попадать в такт, оказываться вовремя и кстати. Действительно, режим essor/étale «в себе» представим в качестве позитивного и нерефлексивного способа существования фактической/демократической жизни, составляющего в определенной степени саму ее идеологию (творческой энергии, потенций, возможности решать проблемы за счет перебора, а не форсированного рывка). Так, одной из ее особенностей является склонность выжидать, «временить», откладывать, совпадающая с превозносимой Жюльеном неспешностью (обещающей, естественно, успешность). Не встретился ли с этим режимом неспешности и одновременно успешности Токвиль, заставший Америку в тот странный момент, когда старый порядок уже разрушен, а новый порядок демократической темпоральности еще не наступил? В этом невозможном, воображаемом моменте, «золотом веке» демократии – или Китая до наступления «ритуала» (то есть рефлексивности) – невозможность отличить промедление от позитивного выжидания оказывается не досадным качеством, не позволяющим синхронизироваться со временем, а, напротив, гарантией непременной удачи (не отменяемой временными трудностями). Такова лихорадочная активность американских судостроителей, с которой столкнулся Токвиль: они спускают на воду недоделанные, недоработанные суда (по сути дела – кое-как действующие прототипы) и в то же время продолжают эксплуатировать рухлядь. Первое – потому, что все они находятся в потоке, в конкурентной гонке за новым, которое надо застолбить; второе – потому, что нет смысла менять старое судно на новое, ведь скоро появится еще более новое. Эта конструкция интересна тем, что она понимается в качестве счастливого двойного выигрыша, срабатывающего за счет рассогласования, несовпадения (в терминах Жюльена) демократической жизни проб и ошибок, у которой просто нет точки «настоящего», не существует «актуального положения» вещей, например судна, представляющего современное состояние судостроения. В отличие от состояния «фактической» жизни Хайдеггера или демократии у Липпмана, в этом случае все позиции оказываются выигрышными: промедление уже отсылает к ресурсу активности, которая поставляет все новые и новые продукты, не заботясь об их совершенстве, тогда как конкурентная активность неизменно удовлетворяет ожидание, которое не может промедлить слишком сильно (мы просто дожидаемся все более современного продукта). Этот «золотой» (или китайский) век essor, конечно, мимолетен, он тут же исчезает, становясь постфактумной проекцией, что, собственно, и демонстрирует Токвиль своим рассказом об аварии на судне, которая грозила кораблекрушением: ситуация счастливого сплава, самотека и дрейфа неожиданно завершается пристежкой к настоящему, в котором суда все-таки должны плавать по-настоящему, тогда как в эйфории проб и ошибок, потока новых прототипов и устаревшей рухляди таких судов просто нет – кажется, что они, подобно персонажу Диснея, до какого-то момента бежали над пропастью, но тут внезапно почувствовали пустоту под килем. Но сама эта пристежка к реальности (или тест essor’а) должна пониматься не столько как провал «потока», который не выдерживает встречи с реальностью, сколько как его внутренняя маркировка и деконструкция: то, что ранее могло помечаться как дважды положительное, теперь оказывается дважды отрицательным (обе категории владельцев судов не владеют «собственно» судами), поскольку спокойствие и уверенность ожидания («новые суда будут обязательно лучше») неожиданно маркируется как самомнение, ничем не обоснованная фаталистическая вера, которая удовлетворяется лишь теми судами, на которых опасно плавать, и, наоборот, продвижение вперед, стартапы представляют теперь невозможность по-настоящему оторваться от рухляди, моментальное устаревание, заданное как ожиданием выжидающих, так и самой структурой демонстрации творческого напора, для которого любой его étale-продукт всегда уже в прошлом.