Сделаем худо, а поправим еще хуже.

Николай Лесков. Некуда.

Темна древность киммерийская, но не древнее Киммерия, но не древней и не темней она, нежели ее древняя столица — воздвигнутый на сорока островах град Киммерион. Среди же иных, младших городов Киммерии самым славным, — хотя и нельзя констатировать, что слава эта такая добрая, — уже который век числится еретический город Триед, стоящий близ двупроточного озера Мурло. Двупроточным озеро считается потому, что впадает в него небольшая, но бурная речка Селезень, — слово это, надо заметить, женского рода, — она же из озера неведомым образом и вытекает. По левой стороне, вдоль каменистого берега, текут воды Рифея из великой реки в озеро, а по правой стороне текут воды Мурла обратно в Рифей. При впадении Селезни в Рифей — оно же и выпадение — стоит малая, уютная деревенька Нежность-на-Селезни.

Переправа через Селезень, чтоб из Левой Нежности в Правую добираться, была, понятное дело, лодочная. Место селезенского переправщика требовало немалого искусства: река со старинным левосторонним течением никакого «островка безопасности» на своей середине для удобства людей не образовывала, в этом месте переправляющаяся лодка сперва на мгновение застывала, а потом приходила в безостановочное вращение. В Рифей лодку не сносило: левая сторона Селезни влекла посудину в озеро. А в озеро посудина уплыть опять же не могла, правое течение реки неудержимо подталкивало лодку в Рифей. Лишь самые умелые из лодочников могли обойтись одним элегантным оборотом и доставить пассажиров из Левой Нежности в Правую. Таких лодочников ценили, зарабатывали они что твой мастер-чертожильник. Особенно потому, что была Селезень в высшей степени бобрифицирована.

Киммерийские учителя арифметики никогда для учеников даже задач не сочиняли — таких, чтоб «в бассейн по одной трубе», «из бассейна по другой трубе», — перед ними всегда был образец нелогичного озера, из которого вытекает — и в которое притом и втекает тоже. Простая киммерийская задача такого рода должна была начинаться следующими словами: «А что, ребятки, будет, ежели вдруг прогневается старший наш Рифей-батюшка, да и матушка наша младшая Селезень тоже прогневается, и потечет по левой стороне матушки в прелюбезное наше Мурло да в пять раз более водицы, нежели из него следом по правой стороне вытечет?» Составлять такие задачи тоже полагалось с превеликой смекалкой, помня многие факторы: в частности, восточный берег Мурла почти весь упирался в вертикальный обрыв Уральского хребта, да так, что кой-какая часть озерных вод вообще находилась в Азии, — а в двух верстах над озером в виде то ли ласточкиного, то ли орлиного гнезда нависал прославленный замок графа Сувора Васильевича Палинского, где оный с незапамятных времен изволил проживать с единственным камердинером, и откуда нередко для закаливания здоровья совершал прыжки в середку озера, неизменно «солдатиком», выделывая при этом различные фигуры артикула и восхищенно вопя во время полета: «Помилуй Бог! Помилуй Бог!» Потом граф выныривал, по-собачьи выгребал на берег, по-собачьи же отряхивался, быстро-быстро к себе в замок по спиралью вьющейся тропочке возбегал, насухо растирался грубым полотенцем, а в завершение всего еще непременно кричал петухом. Две версты, конечно, высота немалая, но неумелый учитель — бывали такие случаи — мог сочинить и такую задачу, в которой Мурло, раздобрев от разгневанных вод Рифея, поднялось бы до самого замка — а там, глядишь, переплеснулось бы и через замок, облизало бы брюхо самого Великого Змея, ну, а там… Неизвестно, что было бы «а там», потому что за подобную задачку незадачливый задачедатель скоренько отправился бы на Миусы, раков пасти, если не прямо в Римедиум — чеканить осьмушки и другие мелкие лепты для нужд внутрикиммерийского рынка. Словом, несмотря на соблазнительный сюжет, подаваемый существованием реки, текущей как «туда», так и «сюда», в школах он любовью не пользовался, — притом как раз со стороны учителей. Ученикам же было куда интересней травить друг другу байки про то, как вот устроил бы такой-то вот разнелюбимый Харлампий Тезеич неправильную контрольную про озеро, тамошние бобры на него бы настучали — и двинул бы Тезеич… Ну, туда бы, куда ни один киммериец в здравом уме двигать не намерен.

А Селезень была ко всему тому еще и бобриной вотчиной. Плотину на ней, понятно, ни один сумасшедший бобер заложить не пробовал, разнесло бы плотину слева налево, на берег да в озеро, а справа направо, на берег да в Рифей-батюшку, — но служила Селезень бобриным семьям — и Кармоди, и Мак-Грегорам, и даже захудалым озерным О'Брайенам — излюбленной променадой: особенно любили толкаться в двутечной реке бобриные старушенции, как всех трех основных родов, так и вовсе безродные. И хотя переправа у Нежности была единственным местом, где плоскодонным лодкам дозволялось нарушать спокойствие бобриной першпективы, старушенции взять этого в толк не могли, — а что более вероятно — не хотели. Оттого, бывало, доходило и до беды.

Лет более десяти тому назад процветал на переправе молодой, весьма искусный лодочник, уроженец Лисьего Хвоста — Астерий Миноевич Коровин, в молодости красавец и выпивоха, в зрелые же годы превратившийся в «аведькогдатобылкрасавца», да еще из-за приключившейся с ним однажды беды прозванный недругами «Гондол Гондолыч». Случилась с ним такая незадача по делу житейскому, хотя, что для Киммерии большая редкость, очень пьяному. А уж что всего обидней — сам-то Астерий был трезвей миусского рака на выпасе. Получилось так: женился какой-то корзинщик из Левой Нежности на корзинщице из Правой, то ли наоборот, но это не важно; свадьба была широкая, киммерийская, с двумя пудами арясинских кружев, через обручальные кольца пропущенных, с венчанием в Киммерионе, на острове Великий Поклёп, катанием на трамвае с Лисьего хвоста до Рифейской Стрелки и обратно, — а это все ж таки тридцать пять верст в один конец, в другой конец, в обратный, конечно, меньше, ибо, Хвоста не доезжая, сошли нежностевские поезжане с трамвая у Миноевой Земли, добрались до переправы на Земле Святого Эльма, и поехали на лодках пропивать жениха невесте сразу и в Правую, и в Левую Нежность. Традиция пропивания именно жениха была не киммерийской, завели ее триедские сектанты без году неделя (киммерийская, впрочем, неделя, в которой двенадцать дней), но в Нежностях она прижилась: до Триеда можно было из Левой посуху за день дойти, а до Киммериона — хоть и меньше часа — нужно было плыть по реке, набитой красной рыбой, сплавным железным кедром и вечно качающими права бобрами — по Рифею-батюшке.

Свадьба гудела и гремела, вот уж невеста побежала сквозь кусты от жениха, вот уж и догнать бы ему ее, да увернуться, да побежать бы от нее самому, чтоб догнала и всякое положенное матриархатными обычаями Триеда над ним бы учинила, — но тут жених по тому самому очень уж пьяному делу все перепутал, да и полез не в очередь на колокольню рифейским соловьем свистать, не подумав, что никакой колокольни ни в Правой, ни в Левой Нежностях отродясь не бывало.

Прочие гости на свадьбе оказались не трезвей жениха и все как один на колокольню за ним полезли — то ли свистать возжелали единым соловьиным бульканьем, клыканьем и пленканьем, то ли просто хотели жениха с колокольни снимать, то ли еще чего другого хотели, а то и всего сразу. Некоторые приезжие киммерионцы с Эльма, Хвоста и Дерговища в ужасе протрезвели и заголосили, глядя на то, как мужская половина Нежностей с малой примесью женской половины лезет прямо под облака по никогда и никем не построенной колокольне, да к тому ж еще цокает, присвистывает, дудки разные изображает — словом, пробует свою соловьиную силу. Лезли они так, лезли, но поскольку путь их нигде окончиться не мог (ну, отродясь не было там колокольни, хоть убей!), то в конце концов одной кучей на голосящих эльмовцев и хвостян так и осыпались; поверх же кучи уселся мягким на мягкое никак не пострадавший жених, уже вовсю рассвиставшийся и расщелкавшийся.