– Извините, – сказал милиционер, уставившись на ее позолоченную грудь. – Извините! Это не киносъемки?

– Не киносъемки!

Золотая откровенно хохотала.

– У нас нельзя, – растерянно сказал милиционер, – вы не иностранка?

– Из перерусских русская! – крикнула золотая. – И это моя страна! Что хочу, то и делаю!

Она протянула руку и потеребила кончик милицейской дубинки, торчащей из-под руки милиционера. Придвинула к нему нагло, близко торчащую грудь. Медленно облизнула губы. Язык описал похабный круг. Золотые соски уперлись в сукно милицейской формы.

Милиционер отодвинулся.

Потом опять придвинулся.

– Ну что вы, – сказал невнятно. – Что… вы…

Потом резко отпрянул – быстро выхватил свисток – и засвистеть не успел.

Золотая одним незаметным движеньем ловко выбила у него из пальцев свисток.

И так же стояла; грудь выпятила; и так же нагло, зазывно глядела.

Свисток валялся далеко, на мостовой.

– Ходите тут, уже обнаглели, – зло сказал милиционер, красный весь, тяжело дыша, – блядюги… Мало вам стоянок… Мало из-за вас аварий…

Цапнул золотую за голое плечо. Заорал:

– Где тут твой притон, тварь?! Говори!

– За оскорбление ответишь, – спокойно, весело сказала золотая, не стряхивая цепкую руку милиционера со своего плеча.

Машины гудели.

Черная вышла из бутика, стояла в двери, опять курила. Искренне веселилась.

Милиционер и золотая смотрели друг на друга, как два зверя перед схваткой.

– Я?! Отвечу?! Это ты ответишь! Где притон?!

Он выхватил из кобуры револьвер.

Золотая плюнула натурально, слюной, на револьвер в руке мента.

Слюна поползла серой жемчужиной по черной стали ствола.

– Не трудись. Ты что, меня не знаешь?

Милиционер стоял со вскинутым револьвером, белел, краснел. Его лицо ходило волнами.

– Тебя, тварь?! Да тут тебя все…

Узнал. Побледнел.

Револьвер клюнул железным носом вниз.

– Ч-ч-ч-черт… Да ты же… Да вы…

Золотая нежно, соблазнительно вынула револьвер у него из руки, и рука разжалась, выпуская железную птицу.

И она закинула голую руку ему за шею.

Черная, прищурившись, покуривая, смотрела, как золотая и милиционер целовались взасос на краю тротуара, почти на мостовой.

Машины сигналили без перерыва.

Золотая выпустила добычу из когтей, и слегка оттолкнула от себя.

Парень стоял ни жив ни мертв.

Золотая протянула ему револьвер.

Он взял его, как под гипнозом.

– А теперь ты мне скажешь свое имя и адрес управления, где ты служишь, – тихо и нежно, сладко сказала золотая. – И я засужу тебя. И, если ты не сядешь в тюрягу, дрянь, ты заплатишь мне компенсацию за моральный ущерб, понял? На миллиончик-другой я тебя нагрею, понял?!

– Понял, – потрясенно выдавил милиционер.

Машины гудели.

Останавливались рядом, у бордюра.

Из одной машины, опустив стекло, высунулся водитель, восхищенно оглядел золотую, выкрикнул:

– Эй, вы! Офигенно смотритесь! Парочка! Я снял вас! На камеру!

Золотая оглянулась через голое белое плечо и крикнула водиле:

– Сотри снимки сейчас же! Номер машины запомню! Мало не покажется!

Водила узнал золотую. Забормотал быстро:

– Эх ты, ну да, конечно, щас!.. я щас, мигом… не беспокойтесь…

Назвал золотую по имени-отчеству – его знала вся страна.

– Вот видишь, народ меня знает. Мой народ! – крикнула золотая прямо в лицо менту, и меж жемчужных зубов пробрызнула слюна. – А ты говоришь, падла, – блядюга!

Повернулась. Пошла. Под аккомпанемент машинных резких гудков.

Черная захлопала в ладоши.

– Ловко ты его.

– Моя милиция меня бережет, – сказала золотая.

Продавщица приседала уже откровенно, будто в туалете над биде.

– Купальнички, для Бали, для океана, смотреть будете? От Анны Молинари, миленькие такие, по тридцать тысяч евро купальничек, совсем недорогие, – радостно, бодро сказала, как в детской радиопередаче.

– Буду, – сказала золотая. – А у тебя есть брошечки хорошенькие? Дешевенькие? Евро зы тыщу приблизительно. Мне надо на кошечку.

– Брошки?.. Для кошки?.. Вообще-то брошки есть… Но не для кошек… А для стильных дам, вроде вас…

– Дура ты, – сказала золотая и засмеялась. – На кошечку. На мою. Вот сюда.

И ткнула себя в низ живота.

Ну, вы поняли, куда.

Чуть повыше подола короткой спереди, длинной сзади, черной вечерней юбки.

ЧЕРНАЯ БАЛЛАДА. ГРИБЫ

У матери моей был отпуск, ей захотелось уехать из города, чтобы не видеть свой участок, не видеть, хотя бы пару недель, нашей нищей хаты и своей дворницкой метлы в кладовке. Мать оставила мне немного денег, сказала: экономь, – и поехала, с подругой, куда-то в Подмосковье, хрен его знает.

Я остался один.

Я долго не мог быть один. Никогда. Так всегда было.

Один побуду – в ящик попялюсь – чаю попью бесконечного целый день – и все, и тоска. Хоть вешайся.

Мне общество нужно. Всегда было нужно.

А тут – вот чудо привалило. Степан. И его ребята.

И революция.

Наша революция.

Я счастлив был, что Степан появился.

Когда я узнал, на сколько он меня старше, я даже испугался. А я-то его на «ты»! Да еще матерками! А он – вон он какой. Матерый волчище. Волчара.

Вождь, в натуре.

Вождей не так много в мире.

У всех революций всегда были вожди.

Нас, щенят, и должен волк матерый, вожак, за собой вести.

Иначе мы со следа собьемся; заплутаем. А то и с голоду помрем.

А нам, для того, чтобы победить, надо быть умными, здоровыми и злыми. И след не терять. Никогда.

Я остался один, но я уже был не один.

Уже со мной был Красный Зубр. Уже был медленный Паук в неснимаемых черных очках, умный очень. Уже в помощники мне Степан отрядил презабавного парня, хромого на одну ногу, он с тросточкой ко мне приходил: назвался Кузя.

Мы что-то делали уже, мелкое, не крупное, да, но для революции полезное.

И над нами – далеко – в столичных небесах – пес знает где – висел, маячил, сиял – далекий и великий Еретик.