– Обо всем.

– Что имеете в виду? – осторожно осведомился негодяй.

Я возликовала. Ага, зацепило. Небось у мерзавца, как умногих людей, полно мелких пакостных тайн. Внезапно перед глазами предсталаплачущая Амалия Густавовна, и я окончательно озлобилась. Ну держись, Юрочка. Яиз-за тебя потеряла сон, но и тебе сейчас не спать.

– Мне о вас все известно!

– Что именно?

– Все! Думали, спрятали концы в воду? Ан нет! Есть, естьлюди, которые такое о вас рассказали!..

– Идиотка! – вскипел Рыков. – Прекратите шантаж!

– Про яйцо от Фаберже, например, и про Амалию ГуставовнуКорф. Помните такую? Она вас любила. Кстати, ваш папенька-дворник имаменька-поломойка ее попросту обокрали.

Из мембраны понеслось напряженное дыхание. Решив егодоконать, я вдохновенно добавила:

– Но это ерундовый секретик, так, скорей штришок к портрету.Есть, есть у вас за душой еще кое-что!

– Кто вы? – прошептал Юрий Анатольевич. – Чего хотите?Денег? Сколько? Называйте цену.

Смотрите, как засуетился, похоже, случайно попала в больноеместо каблуком.

– Кто вы? – настаивал Рыков.

Отчего-то в памяти всплыло имя – Роза Андреевна Шилова. Яподавила глупое желание назваться именем хорошо знакомой ему женщины иторжествующе сообщила:

– Я – ужас, летящий на крыльях ночи, твоя больная совесть,впрочем, у тебя ее нет, я – твой кошмар, твой страх, твоя предсмертная дрожь.Впрочем, можешь просто называть меня любительницей омолаживающих кремов.

Отсоединившись, я шумно вздохнула. Абсолютно уверена, чтомилейший Юрий Анатольевич сейчас несется к аптечке за валокордином. Впрочем,насчет кремов, это я зря. Вспомнила не к добру про Шилову и брякнула бог знаетчто. А вообще здорово вышло, так ему и надо. Обязательно найду яйцо и вручу егоАмалии Густавовне.

К дому я подкатила примерно в половине второго ночи и едвасдержала возглас удивления. Во всех окнах горит свет, а около подъезда стоитбелый микроавтобус, сильно напоминающий «Скорую помощь», только без красногокреста. Сердце тревожно сжалось. Что у нас случилось?

Первый, кого я увидела, был Дегтярев в мятых спортивныхштанах и мятой майке. В руках он держал окровавленную простыню.

– Господи, – прошептала я.

– Явилась, – вздохнул полковник, – и на том спасибо.

Я хотела было начать задавать вопросы, но тут из столовойраздался вопль Кеши:

– Дегтярев, где белье?

Александр Михайлович юркнул в коридор, ведущий в кухню.Оттуда мгновенно появилась Ирка с чайником.

– Что у нас происходит?

– Дурдом, – резюмировала домработница и скрылась в столовой.

Недоумевая, я пошла за ней, рванула дверь и остолбенела.Столовая, еще утром бывшая нормальной комнатой, превращена в операционную.Большой стол, за которым мы едим, накрыт простынями, его освещают торшеры,которые собрали из всех комнат, у стола орудуют фигуры в халатах. На полу таз сокровавленной ватой и марлевыми тампонами, резко пахнет лекарствами.

– Отойди, – пнули меня в спину, и мимо прошмыгнула Зайка скастрюлей.

Бледный Аркадий жался у окна с каким-то баллоном, сильносмахивающим на газовый.

Я выпала в коридор, увидела Дегтярева с кипой простыней ирявкнула:

– Что это за полевой госпиталь?

– Сейчас, – пробормотал полковник, – погоди.

Он нырнул в столовую. Я прислонилась к стене. Похоже, тамидет операция.

– Жуть кромешная, – сообщил, выходя, Аркадий, – меня тошнит.Какой ужас! Неужели с бедными женщинами так же поступают.

– Да что случилось?

– Ей пришлось делать кесарево, – вздохнул Кеша, – мрак,теперь месяц спать не смогу. Меня заставили помогать…

– Кому кесарево?

– Юне.

– Это кто? – оторопела я.

– Мать, – строго заявил Аркадий, – видишь, как плохо небывать дома. Агата Кроуль оставила нам мопсиху…

– А-а-а, – вспомнила я, – точно, Юнону. Она еще все подстулом пряталась, толстенькая такая, есть отказывалась.

– Оказалось, что не жирненькая, а беременная, – вздохнулКеша, – представляешь, как все перепугались, когда она застонала и дергатьсяначала.

Я слушала, разинув рот. Ольга и Кеша, увидав, что у собачкиприключились судороги, кинулись звонить Дениске. Тот примчался и мигом понял,что это потуги. Везти Юню в клинику было уже невозможно, поэтому бригадухирургов вызвали на дом. Слава богу, сейчас все позади, щенки живы, мать,похоже, тоже.

– Сколько их? – только и смогла спросить я.

– Девять, – трагическим шепотом сообщил Аркадий, – мал маламеньше, просто мышата, а не собачки.

Я почувствовала легкое головокружение. Пять детенышей уЧерри и этих девять, всего пятнадцать. Нет, тринадцать. Опять неверно. Пятьплюс девять, это сколько? Поняв, что не способна решить данную сложную задачу,я заорала:

– И что мы станем с ними делать?

Кеша попятился:

– Не знаю. Черриных раздадим по знакомым.

– А девять мопсиков?

– Видишь ли, мать, – хмыкнул Аркадий, – они не совсем мопсы.

– Как это?

– Погоди, – улыбнулся Кеша, – сейчас покажу.

Я опять осталась в коридоре подпирать стенку. Через паруминут Аркашка высунулся из комнаты и поманил меня пальцем. Я, стараясь несмотреть в сторону обеденного стола, добрела до подоконника и уставилась в таз.Глаз выхватил простынку, электрическую грелку, а на ней кучку ярко-рыжих кутятс длинными мордами. Я обомлела. Мопсы появляются на свет почти черными, потомони начинают «перецветать», светлеть, но рождаются темными, рыжими – никогда, иморды у них тупые, как у троллейбуса, а эти были несколько похожи на лисят.

– Кто это? – изумилась я.

– Дети Юноны, – пояснил Кеша, – небось в папочку пошли,«рыжие, рыжие, конопатые». Эх, любовь зла, похоже, Юня мужа себе на помойкенашла.