– И она говорит, что ты все время рассеянная. И заказала много одежды. И обувь. И она почти обыграла тебя в какой-то игре, в которой ты всегда побеждаешь.

Ого.

– Она что-то подозревает?

– Это все, что тебя беспокоит? Послушай, что я скажу. Твоя мать скучает по тебе. Она одинока без тебя. Ты бы видела ее лицо, когда она со мной об этом заговорила.

– Я только…

– Нет! – восклицает Карла, вскидывая руку. – Тебе больше нельзя с ним видеться. – Она тянется за пультом и сжимает его в руках, глядя куда угодно, только не на меня.

Меня охватывает паника, сердце колотится в груди.

– Карла, пожалуйста. Пожалуйста, не отнимай его у меня.

– Он не твой!

– Я знаю…

– Нет, ты не знаешь. Он не твой. Может, сейчас у него и есть на тебя время, но скоро он снова пойдет в школу. Там он познакомится с какой-нибудь девочкой и станет ее Олли. Ты меня понимаешь?

Карла просто пытается оградить меня от боли, так же как я пыталась оградить себя несколько коротких недель тому назад, но ее слова убеждают меня в том, что сердце у меня в груди – такая же мышца, как и все остальные. Оно может болеть.

– Я понимаю, – отвечаю тихо.

– Побудь со своей матерью. Мальчики приходят и уходят, а матери – это навсегда.

Я уверена, что те же самые слова она говорила своей Розе.

– Ладно. – Карла протягивает мне пульт.

Мы обе разглядываем застывшую картинку на экране. Потом она упирается обеими руками в колени и встает.

– Ты серьезно это сказала? – обращаюсь я к ней, когда она проходит полкомнаты.

– Сказала что?

– Ты говорила, что от любви я не умру.

– Да, но от нее может умереть твоя мать. – Она выдавливает из себя слабую улыбку.

Я задерживаю дыхание, жду.

– Ладно, хорошо. Ты сможешь с ним видеться, но ты должна взяться за ум. Поняла?

Я киваю в знак согласия и выключаю телевизор. Итан Хант исчезает.

Оставшуюся часть дня я провожу в солнечной комнате, вдали от Карлы. Я не злюсь на нее, но это не значит, что я не злюсь вообще. Все мои сомнения насчет того, правильно ли я поступаю, скрывая от мамы правду, испарились. Поверить не могу, что один-единственный отказ в просмотре фильма чуть не привел к тому, что мне запретили видеться с Олли. Раньше меня беспокоило то, что у меня есть секреты от мамы. Теперь я волнуюсь, что не смогу иметь их вообще. Я знаю, ее расстроило не то, что я купила себе новую одежду. Она расстроена тем, что я не посоветовалась с ней, удивлена моим неожиданным выбором цветов. Она огорчена переменой, которую не могла предвидеть. Я негодую и понимаю ее в одно и то же время. Ей приходится контролировать столько вещей, чтобы я оставалась в безопасности в своем «пузыре».

И я признаю, что в ее словах есть доля правды. Я действительно рассеянна, когда я с ней, ведь мои мысли постоянно настроены на радио Олли. Я знаю, маму нельзя назвать неправой. Но все же возмущаюсь.

Разве отдаление – не часть взросления? Мне что, нельзя иметь даже этой крохи нормальности?

И при этом я чувствую вину перед ней. Мама посвятила мне свою жизнь. Кто я такая, чтобы перечеркнуть все это при первом же признаке влюбленности?

Карла наконец находит меня – ей нужно провести назначенный на четыре часа осмотр.

– Есть такая вещь, как внезапно возникающая шизофрения? – спрашиваю я.

– А что? У тебя такое?

– Возможно.

– Я сейчас разговариваю с хорошей Мэдди или с плохой?

– Неясно.

Она хлопает меня по руке:

– Не обижай свою маму. Ты – все, что у нее есть.

ОБЫЧНЫЕ ЛЮДИ ХОДЯТ, когда нервничают. Олли крадется.

– Олли! Это всего лишь стойка на руках. У стены. Со мной все будет в порядке. – У меня ушел час на то, чтобы убедить его показать мне, как выполнить стойку.

– У тебя недостаточно силы в запястьях и в верхней части тела, – ворчит он.

– Я уже это слышала. Я сильная, – говорю, поигрывая бицепсом. – Я могу выжать лежа свой вес, правда, в книгах.

Олли едва заметно улыбается этой шутке, а потом, слава богу, перестает красться. Оттягивает резинку на запястье, обводя взглядом мое тело, мысленно критикуя недостаток физической силы.

Я закатываю глаза настолько театрально, насколько это вообще возможно.

– Ладно, – вздыхает он с не меньшим драматизмом. – Присядь на корточки и упрись руками в пол. – Он демонстрирует, как это сделать.

– Я знаю как…

– Сосредоточься.

Я приседаю.

Стоя в другой половине комнаты, Олли оценивает мою позу и вносит корректировки: ладони в тридцати сантиметрах друг от друга, руки прямые, локти прижаты к коленям, пальцы расставлены, – и наконец все вроде так, как должно быть.

– Теперь, – говорит он, – немного перенеси вес вперед, пока пальцы ног не оторвутся от земли.

Я слишком сильно подаюсь вперед и, кувырнувшись через голову, падаю.

– Ха, – произносит Олли, а потом поджимает губы. Он старается не засмеяться, но предательская ямочка выдает его.

Я снова занимаю исходную позицию.

– Переноси вес, а не наклоняйся, – говорит он.

– Я вроде так и делала.

– Не совсем. Так, ладно. Смотри на меня. – Он приседает. – Ладони в тридцати сантиметрах друг от друга, локти напротив коленей, пальцы расставлены. Медленно, медленно переносишь вес вперед, нагружаешь плечи, отрываешь пальцы ног от пола, а потом просто выталкиваешь себя вверх.

Олли встает на руки со своей обычной непринужденной грациозностью. И снова я потрясена тем, насколько он умиротворен, когда двигается. Это для него словно медитация. Для него тело – спасение от мира, в то время как я замурована в своем.

– Хочешь, покажу еще раз? – спрашивает он, вновь оказавшись на ногах.

– Нет.

В нетерпении я переношу вес на плечи, как мне сказано, но ничего не происходит. Ничего не происходит еще примерно час. Нижняя половина моего тела остается будто прикованной к земле, а плечи горят от усилий. Я еще несколько раз непреднамеренно кувыркаюсь через голову. В итоге все, чего мне удается добиться, – это не визжать, совершая очередной кувырок.

– Сделаем перерыв? – спрашивает Олли, по-прежнему стараясь подавить улыбку.

Я рычу на него, опускаю голову, снова подаюсь вперед и перекатываюсь через голову. Теперь он уже откровенно смеется.