Придя в «Граппу», я первым делом звоню отцу. Он не перезвонил и не сказал, приедет ли на День благодарения, и это странно. Звонит Ричард, чтобы сообщить, когда он прилетает, и говорит, что тоже пытался дозвониться до отца, оставил ему сообщение, но тот ему не перезвонил. Это еще более странно. Конечно, достать билет на самолет уже вряд ли удастся, но отец мог бы приехать на машине. Хотя сейчас всего начало восьмого, я снова звоню отцу. С каких это пор он стал уходить на работу раньше семи? Я звоню в университет, но его нет и там. Пытаясь унять панику, я оставляю сообщения на домашнем автоответчике и в офисе. А что, если отец лежит мертвый в ванне? Поскользнулся на куске мыла, упал и ударился головой? В конце концов, он же стареет. Может быть, ему уже не следует жить одному. Около девяти мне наконец отвечает секретарша, которая сообщает, что отец только что пришел и сразу умчался на какое-то заседание. Слава богу, по крайней мере, он жив. Я прошу секретаршу передать ему, чтобы позвонил мне, когда освободится.

Отец перезванивает только через несколько часов, когда я купаю Хлою. Поскольку мы обе сидим в ванной, у меня включен автоответчик, но, услышав голос отца, я выскакиваю из ванной, заворачиваю Хлою в полотенце и вместе с ней бегом мчусь к телефону.

— Папа, я здесь! — кричу я, схватив трубку, в ответ аппарат посылает мне длинный пронзительный гудок. — Я Хлою купала, — говорю я и тянусь, чтобы отключить автоответчик.

— А, ладно. Я тебе потом пе…

— Нет-нет, все в порядке. Слушай, я никак не могла до тебя дозвониться. Где ты был все утро?

Отец секунду молчит, а когда начинает говорить, его голос звучит непривычно ясно и бодро, словно ему нравится выговаривать каждый слог:

— У меня был деловой завтрак, поэтому я вышел из дома немного раньше, — отвечает он.

— Я недавно говорила с Ричардом, он прилетает вечером в среду, рейсом в шесть пятнадцать. Я подумала, может быть, ты приедешь ко мне денька на два пораньше? Увидишь Хлою. Поживешь у меня, а?

Следует долгая пауза. Я понимаю, что он, вероятно, забыл о моем приглашении. Ничего удивительного. Отцу уже шестьдесят четыре. Может быть, у него уже появляются первые признаки старческого склероза.

— Помнишь, я тебя приглашала на День благодарения?

— Ах, вот ты о чем! Слушай, детка, боюсь, из этого ничего не выйдет. Я договорился пообедать кое с кем из друзей.

Что это еще за друзья? Какие могут быть друзья, когда тебя приглашает родная дочь? Он что, не понимает, что каждый уважающий себя отец должен бросить все, чтобы повидаться со своей дочерью и внучкой? И вообще, с каких это пор у отца появились друзья?

— А, — только и произношу я.

— Да, и еще мне придется поработать в пятницу, потому что в понедельник в Вашингтоне будут обсуждать присуждение крупного гранта. Так что нам, старикам, отдыхать некогда, — со смехом добавляет он. — А вообще, знаешь, мне кажется, я уже стар для всей этой мышиной возни, — бодрым голосом продолжает он. — Я подумываю о выходе на пенсию, — говорит он и снова смеется, и мы оба понимаем, что эти слова очень далеки от правды.

Внезапно отец начинает говорить о заявках на проект и правительственных контрактах, и его голос становится еще оживленнее и веселее, что не слишком вяжется с образом старичка-маразматика, который я себе нарисовала.

— Похоже, ты действительно весь в работе. Пап, у тебя в самом деле все в порядке?

Немного помолчав, он отвечает:

— Вообще-то говоря, у меня и правда есть плохая новость. Помнишь Дебби Зильберман?

Я ходила в школу вместе с ее братом Ронни, а Дебби была на несколько лет старше меня.

— Ее муж, кажется он был хирургом-ортопедом, внезапно умер. Сердечный приступ, в сорок восемь лет. Упал прямо во время операции. Я не хотел тебя расстраивать, но, думаю, тебе следует знать. Может быть, пошлешь ей открытку с соболезнованиями?

— Да, папа, пошлю. Бедная Дебби.

А про себя думаю: «А как же я?»

Одно из различий между разводом и вдовством состоит в том, что, когда ты становишься вдовой, все тебя жалеют. На тебя сыплются открытки с соболезнованиями, тебе присылают цветы и помогают готовить поминки. Но когда тебя бросает муж, да еще ради другой женщины, все начинают подозревать, что с тобой что-то не так. Интересно, если бы Джейк сейчас умер, могла бы я считаться вдовой? И получить причитающиеся мне права и льготы?

Да, если бы только его смерть не показалась кому-нибудь подозрительной.

Во вторник я предлагаю Тони свою душу в обмен на один свободный час во время ланча в среду, чтобы отвезти тридцать шесть свежеиспеченных (и красиво завернутых) кукурузных маффинов и присутствовать на торжественном обеде в яслях. По пути на работу я составляю список продуктов, необходимых нам для праздничного вечера. Ричард обещал лично нафаршировать индейку, которая, по его мнению, должна начиняться только смесью от фирмы «Пепперидж Фарм», потому что именно так готовила его матушка, а если он не получит на праздник такую индейку, то умрет. Хоуп собирается приготовить «амброзию», некую смесь, состоящую из взбитых сливок из баллончика, подслащенного кокоса и консервированных фруктов. Это рецепт ее матушки, и, очевидно, без него нам также не обойтись. Я стараюсь не морщиться, тем более что Хоуп согласилась посидеть с Хлоей в среду днем, пока я буду работать и делать последние покупки. Помимо индейки с фермы, где птицы находятся на свободном выгуле, специально заказанной в «Юнион Сквер Фармерз Маркет», я добавляю к списку другие продукты: свежие кочанчики брюссельской капусты, красный и белый лук, который я приготовлю со сливками, и каштаны, которые я обжарю, потому что именно так делала на День благодарения моя мать.

В среду, к вечеру, я успеваю убедить товарищей Хлои и их родителей в своих кулинарных талантах и, сидя за столом в воротнике и манжетах пилигрима, съесть свою порцию сладкого картофеля и пастилы. Умудряюсь сделать целую серию фотографий Хлои, которая ест свой первый тыквенный пирог, пронаблюдать за подачей примерно двухсот ланчей, утвердить зимнее меню, сделать покупки в магазинах, приготовить домашний обед и убрать квартиру. В результате сложных манипуляций, которые позволили мне достигнуть хрупкого равновесия между семейными делами и работой, я ощущаю себя похожей на черствый пончик — сверху блестящая глазурь, а внутри сплошное желе. Я как раз накрываю на стол, когда звонит Ричард и сообщает, что рейс задерживается. Вместо того чтобы, воспользовавшись передышкой, немного расслабиться, я укладываю Хлою спать и начинаю печь бискотти, потому что считаю, что так должна поступать хорошая хозяйка.

Хотя у моей матери был диплом парижской «Кордон Блё», готовить меня учила не она, а миссис Фавиш, наша соседка. Обучение началось в ту весну, когда мать впервые отправили на «просушку» в дорогой реабилитационный центр в Нью-Хемпшире. Мне тогда было десять лет. Не каждый отважился бы учить готовить дочь профессиональной поварихи, но миссис Фавиш нисколько не смущалась. За мое обучение она взялась с энтузиазмом и начала с выпечки, полагая, что, прежде чем нарушать правила, их следует хорошенько изучить.