В ресторанах подобные накладки случаются сплошь и рядом. То кто-то заболеет, то просто не придет. Привыкаешь реагировать мгновенно. Опытные повара моментально подстраиваются, отлично импровизируют, но при этом обязательно срывают раздражение на официантах, помощниках шеф-повара, поварах на линии, посудомойках — словом, на всех, кто подвернется под руку. Насколько я знаю, большинство поваров отличается вспыльчивым нравом, и в этом смысле я не исключение. Впрочем, нас можно понять и простить. Да так обычно и происходит — мы извиняемся, и нас прощают. А персонал так привыкает к крикам и ругани, что просто перестает их замечать. Я тоже с этого начинала.

Сегодня на кухне так много работы, что нет времени перевести дух. Тело находится в постоянном движении, я чувствую это каждым мускулом, когда тянусь к связке чеснока над плитой, чтобы срезать очередную головку. Я лично осматриваю каждую тарелку, которую выносят с кухни, вношу поправки в гарниры и одновременно продолжаю готовить и принимать заказы. Когда выясняется, что в трех заказах морского окуня пережарили и его следует заменить, я, бросив работу, не стесняясь, ору на несчастную повариху — я даже не знаю ее имени, но ведь это она испортила рыбы на пятьдесят долларов. Я умолкаю, только когда у меня начинает першить в горле. Повариха плачет, стараясь скрыть от меня слезы.

К половине двенадцатого суматоха на кухне начинает стихать. Я прошу одного из помощников шеф-повара приготовить поднос с бискотти и ликером лимончелло для гостей корпоративной вечеринки, которые засиделись за кофе. Они заказали несколько бутылок дорогого вина, да еще закуски и десерт, поэтому бискотти и дижестив — это маленький, но важный штрих. Я надеваю чистую тунику, выхожу в зал и сама ставлю поднос на столик. Лично выходить к гостям тоже часть нашей работы, хотя мне это никогда не нравилось. Уже шестнадцать часов как я на ногах, и меня шатает от усталости. Поэтому я на несколько минут присаживаюсь за столик и болтаю с клиентами: объясняю, что они ели, спрашиваю, понравились ли им блюда, а когда гости уходят, Эллен сообщает, что они сделали заказ на начало декабря, чтобы провести у нас еще и корпоративную встречу Рождества.

Уже далеко за полночь, когда все столы вымыты и подготовлены к следующему дню. Тони наливает всем домашнего вина, а Эллен, повязав фартук поверх элегантного черного платья, раскладывает по тарелкам пасту, оставшуюся в большой миске. Мы садимся за стол, едим и пьем, расслабляемся впервые за весь вечер, наслаждаясь возможностью побыть в компании друзей. За столом мы все равны. Я замечаю, что сижу рядом с Кристин, начинающей поварихой, чье имя я узнала у Тони. Сначала она старается не смотреть мне в глаза, и я знаю, что ей неловко за испорченную рыбу, она дуется на меня, потому что я накричала на нее при всех. Но вечер прошел прекрасно, и пережаренная рыба его почти не испортила. Это я и говорю поварихе, после чего благодарю за тяжелую работу. Она понимает, что я говорю искренне. Уходя домой, она робко улыбается мне, и я знаю, что завтра она опять придет, я сумела не убить в ней веры в то, что когда-нибудь и она станет шеф-поваром, хотя на вид она совсем девчонка, только-только после школы.

Я сбрасываю туфли и наливаю себе еще вина. Хлоя уже давным-давно в постели, и теперь Хоуп ждет меня не раньше часа ночи. Кроме того, я так устала, что еле двигаюсь. Тони берет стул и подсаживается к нам. Он снимает фартук и вытирает им свою чисто выбритую голову, которая блестит от пота. Пот скатывается у него по лицу, и, вытершись, Тони запускает фартуком в сторону корзины для грязного белья. Положив себе еще пасты, он говорит:

— Неплохой был вечерок, а?

— Точно. По-моему, все прошло отлично. Я работала как заведенная. Наверное, сделала тарелок двести, не меньше. Просто ураган какой-то, а не ланч.

— Так ты же отработала две смены.

— Ты тоже, — говорю я и поднимаю бокал.

— Хорошо, что вечернюю еду готовила ты. Такое впечатление, будто в кухне даже настроение изменилось.

— Это точно, — фыркаю я. — Особенно у Кристин.

— У кого? — переспрашивает Тони, очевидно уже забыв ее имя.

— У той девушки, которая пережарила рыбу.

Тони корчит гримасу и делает жест рукой, словно отгоняет муху. Наверное, считает, что я развожу церемонии. Может быть, так и есть.

Хочется спросить его, что он имел в виду, когда говорил о настроении на кухне, но внезапно на меня наваливается дикая усталость; от мысли, что через какие-то шесть часов я снова встану к плите, становится совсем невмоготу. А через четыре часа проснется Хлоя.

— Мира, иди домой. Мы без тебя управимся. Я присмотрю за уборщицами, потом сам все запру.

Я не спорю. Я встаю и в знак признательности легонько сжимаю его плечо:

— Спасибо, Тони, но ты уверен?

Он опять небрежно машет рукой — видно, что он смущен.

Ночь холодная, но я иду в пальто нараспашку. На кухне было жарко, как в печке, и я с удовольствием подставляю лицо прохладному ветерку. Впервые за весь день я вдруг вспоминаю, что Джейк так и не появился. С тех пор как открылся наш ресторан, он не пропустил ни одного дня, и я уверена, что сейчас он вовсе не лежит в постели с отравлением, с гриппом или с любой другой болезнью. Просто вчера с ним что-то случилось. Не могу сказать, что именно, но явно что-то такое, что он хочет от меня скрыть.

На прошлой неделе, когда я забирала Хлою из яслей, воспитательница вручила мне приглашение от яслей с Кристофер-стрит на ежегодный торжественный обед в честь Дня благодарения. В пустую строку наверху листа было вписано имя «Хлоя», затем шли напечатанные слова: «вызвалась принести с собой…» и дальше снова от руки: «…три дюжины кукурузных маффинов, каждый в отдельной обертке!» Обед состоится в среду, накануне Дня благодарения. Этим утром, подъехав к яслям, я нахожу еще одну листовку с напоминанием об обеде; внизу крошечными буквами приписка, которую я не заметила раньше, — в предпраздничный день ясли закрываются сразу после ланча.

Рядом со мной, возле шкафчиков, куда мы складываем детские вещи, стоит мама Айзека, Лора, с таким же, как у меня, напоминанием, которое она быстро прячет в сумочку. Айзек стоит возле матери и украдкой ковыряет в носу, пока та распаковывает его рюкзачок, — Айзек «вызвался принести» два пакетика пастилок «Маршмеллоу». Глядя на него, я думаю, что, пожалуй, самое время поговорить с Хлоей, чтобы она осмотрительнее «вызывалась принести», — похоже, мама Айзека уже провела подобную беседу.

Я мучительно размышляю, как совместить праздник в яслях со временем ланча в моем ресторане, и не будет ли Хлоя, которой всего восемь месяцев, скучать без меня. В канун Дня благодарения американцы предпочитают обедать вне дома, поэтому у нас заказаны все столики: и на время обеденного перерыва, и на вечер, — и, разумеется, мне придется работать полный день. Помимо хождения по магазинам и подготовки праздничного домашнего обеда, мне еще нужно ухитриться испечь и завернуть три дюжины кукурузных маффинов, а также найти кого-то, кто посидит с Хлоей в среду днем. Жизнь, как мрачно размышляю я, была бы бесконечно проще, если бы я не работала шеф-поваром. В День благодарения я, как все нормальные работающие матери, взяла бы отгул, нарядилась в костюм индейца и заняла бы свое законное место за столом. И что еще важнее, эти дурацкие маффины я бы просто купила. Ни от одной работающей матери нельзя требовать того, чтобы она сама чего-то напекла. Но в яслях всем известно, что на жизнь я зарабатываю приготовлением пищи, и, значит, от меня ждут маффинов в форме кукурузных початков, теплых и масляных, завернутых в разноцветный целлофан, да еще перевязанных веревочкой из рафии. Представив, как я спешно пеку маффины из готового теста от «Отис Спанкмейер», а потом оставляю Хлою одну в ее первый День благодарения, я ужасно расстраиваюсь. Мне кажется, от этого попахивает не только бездарностью по части материнства, но и бездарностью по части кулинарии.