Стояла ночь. Небо было хмурое и темное. К непогоде. Слышались в отдалении глухие раскаты грома. Видать, пророк Илья катается по небу в своей колеснице. Быть грозе.

Неожиданно мои мысли были прерваны странными звуками, идущими со стороны улицы. Взял в руки автомат Калашникова, приготовился к худшему. Отчетливо слышались осторожные шаги за окном рядом с моей комнатой. Кто-то осторожно крался и наступил на сухую палку. Она треснула, и в ночной тишине раздался звук, похожий на выстрел из пистолета с глушителем. Я погасил свечу. Увидел в окно часового. Он тоже насторожился, протер глаза.

– А, это ты, сержант? – не то спросил, не то подтвердил приход сменщика. – Напугал меня до смерти, – хмуро сказал часовой, вставая с чурбана, на котором дремал.

– Ты не спи, тогда и не напугаешься! – заметил сержант. – Меня нечего бояться, бойся басмачей. Будешь спать – голову в миг отрежут, как Володьке Мишину. Мы с ним земляки, из одной деревни. Командир приказал мне сопровождать «груз-200». Прямо беда. Не знаю, что и сказать матери Владимира, где его голова. Как вспомню, что случилось с земляком, не нахожу себе места, чувствую тоску. Стал во сне видеть Володю Мишина. Сны так просто не приснятся, видать, что-то должно случиться со мной. Ведь мы с Володей-то стояли на одном посту. Он сменил меня, а через два часа прихожу его менять – а Володя-то… без головы.

– Жутко-то как! – сказал солдат. – Я тоже знал рядового Мишина. Мировой был парень. Ему крупно не повезло. А когда поедешь отвозить «груз-200»?

– Завтра.

– Поезжай, успокой старуху-мать. В смерти Володи ты не виноват. Виновата война.

Оба помолчали, перекрестились.

– Да вот еще что, – сказал солдат, – ты не очень-то шуми, чтобы не разбудить полковника Тоболяка. Это новый командир разведчиков.

– Какой он из себя?

– Сашка Григорьев говорит, что мировой мужик, бывал в таких переделках, что не дай бог оказаться там, где живыми оставались только боги. Я видел его мельком, когда он пешком пришел из аэропорта в «Мусомяки» без охраны, на это не каждый решится. Так что мужик, что надо, не то что те двое, Саротин и Собин – не офицеры, а пьяницы.

Солдат помолчал.

– Ну, ладно, заступай сержант на пост, твоя очередь, а я схожу к своей зазнобе. Она, видать, меня заждалась.

– Не тебя заждалась, а твоих денег.

– Расценки в бардаке остались старые или опять поменялись?

– Как будто те же, двадцать чеков за прием. Так, по крайней мере, с меня взяла Машка, а сколько возьмет твоя зазноба, не знаю.

Солдат поправил взлохмаченные волосы, высморкался и направился в сторону борделя – женского общежития, где проживали официантки, технички, медсестры, словом, «боевые подруги».

Сержант принял дежурство, облокотился на рядом стоящий чурбан, стал устраиваться поудобнее на ночлег и наконец заснул. Однако сон был короткий. Послышались одиночные выстрелы. Сержант проснулся, стал всматриваться в темноту, где только что стреляли. Выстрелы приближались к «Мусомяки», и это насторожило сержанта. Он передвинул затвор автомата Калашникова, послал патрон в патронник, залег у мешка с песком, замер. Стрельба, так неожиданно возникшая, так же неожиданно прекратилась, и сержант снова заснул. Я стоял у окна в темной комнате, меня не было видно с улицы, а я видел все и мог контролировать обстановку у дороги.

Ветки кустарника, растущего рядом с моим окном, тоскливо и беспокойно ударяли по стеклу, лениво сгибались под напором усилившегося ветра, цеплялись за ставни и с любопытством заглядывали в окно, чтобы что-то увидеть, но от нового порыва ветра отклонялись в другую сторону и затем вновь яростно стучали по стеклу, со скрежетом и болью, словно жаловались на свое житье-бытье, стонали и плакали, отбрасывая при свете луны зловещие, горбатые тени, похожие на вечных скитальцев или разбойников с большой дороги.

Под окном храпел сержант. Он рассчитывал в случае опасности на нашу помощь, а мы рассчитывали на него и все спали. У ног сержанта примостился маленький щенок, тихо и жалобно повизгивал не то от холода, не то от дивных собачьих снов. Я посмотрел на спящего сержанта и вспомнил слова Дмитриева: «И мой последний взор на друга устремился!», вышел в коридор, приоткрыл дверь переводчиков. Они лежали на кроватях и мирно переговаривались:

– В соседней с Кандагаром провинции Гильменд с центром Лашкаргах, говорят, очень не спокойно! – сказал переводчик Хаким. – Там на днях басмачи повесили на телеграфных столбах и деревьях всех чиновников кармалевской администрации. По реке Гильменд течет не вода, а кровавая масса, липкая и густая, как кровь. Многочисленные трупы сочувствующих народной власти валяются вдоль реки, многие без голов, рук, ног. Картина ужасная.

– Ты, Хаким, не пугай меня! – вполголоса сказал Ахмет. – Я скоро уеду из Афганистана, а ты останешься, и тебе с новым командиром придется разгребать эти завалы трупов.

– Есть подозрение, – продолжал переводчик, – что басмаческая активность перекинется на Кандагар, тогда народной власти в городе и провинции не сдобровать.

– Да, все можно ожидать от басмачей! – согласился переводчик Ахмед. – Ужасы Сатаны подкарауливают нас на каждом шагу. Народ Афганистана забыл Аллаха и Коран. Большая беда ждет афганцев.

Переводчики таджики и узбеки, направленные в штат разведцентра, были одной веры с басмачами, признавались наедине сами с собой, что симпатизируют басмаческому движению в Афганистане, хотя нередко переводчики были членами КПСС.

Я тихо прикрыл дверь, пошел к себе в комнату. Протер лицо мокрой тряпкой. Сел за стол, предварительно плотно занавесил шторы, зажег маленький огрызок свечи, стал снова заниматься агентурой разведывательной группы.

За моим окном стонал и выл ветер, гнулись вековые деревья, но дождя не было. Не давали покоя слова Хакима: «Есть подозрение, что басмаческая активность перекинется на Кандагар, тогда народной власти в городе и провинции не сдобровать». Услышанный разговор двух переводчиков сильно обеспокоил меня. Я не знал язык страны пребывания. Это было впервые со мной. Знание французского, испанского, португальского языков было плохим утешением в предстоящей работе, поскольку рабочим языком в Афганистане был язык пушту, а никакой другой. Я знал, что переводчики переводят при встречах с иностранцами только то, что считают нужным, выпускают зачастую детали, а иногда и суть разговора, но если не знаешь языка страны пребывания, трудно переводчиков хоть в чем-то упрекнуть. «Какой же напрашивается вывод, – думал я, – надо изучать язык, иначе пропаду в Афганистане не за грош, принесенный в жертву случая».

Бросил взгляд на карту, висевшую на стене. Провинция Гильменд была рядом с Кандагаром и граничила с его территорией. Подумал, здесь в Кандагаре трудно, а там, в Гильменде, сплошной ад и террор басмачей. Вспомнил, как мой дед, Баев Илья Васильевич, рассказывал о Гражданской войне в России, ее ужасах, о многочисленной безвинной крови, пролитой простыми людьми. То же самое теперь происходит в Афганистане. История повторяется в виде фарса. Басмачи убивают наших солдат только потому, что они русские. Когда же такое еще было? Пожалуй, никогда. Все происходит впервые. Зло правит миром. Кто же ему бросит вызов, как это сделал Державин, сказав: «Я злобу твердостью сотру!» А как изменился террор! Он стал беспощаден. Известен пример с террористом Каляевым. Он бросился навстречу карете, намереваясь бросить бомбу, но увидел, что кроме великого князя Сергея там находятся еще великая княгиня Елизавета и дети великого князя Павла – Мария и Дмитрий, не бросил бомбу, сказал: «Думаю, что поступил правильно, разве можно убивать детей?»