Прапорщик Микаладзе сидел у стола и рассказывал случай, свидетелем которого он стал.

– Как раз в канун Нового года, – говорил Микаладзе, – в вагон вошла пожилая женщина с большой коробкой в руках с надписью «торт», перевязанной красной лентой. Следом за ней в вагон метро вбежали двое молодых людей, лет по 17–18, тоже с коробкой торта, но значительно меньше, чем у пожилой женщины.

Молодые люди были выпивши, громко разговаривали, вдруг их взгляд упал на коробку старухи, они переглянулись, что-то сказали друг другу, и когда двери электрички открылись на станции метро, они вырвали у нее коробку, а ей взамен бросили свою, маленькую, и выскочили из электрички. Старуха только успела крикнуть: «Оставьте мою коробку, она вам не пригодится!»

Пассажиры вагона, в котором ехала старуха, были возмущены поведением молодых людей, сочувствовали ей, однако кража коробки женщину не очень беспокоила. Она стала объяснять, что везла в коробке кота, только что умершего, чтобы похоронить за городом. Больше старухе ничего не пришлось говорить, в вагоне метро стоял хохот, как и в «Мусомяки» после рассказа Микаладзе. Разведчики смеялись, вели себя по-домашнему, раскованно, хотя всем приходилось несладко, но поскольку молодой задор пузырился, как шампанское в налитых бокалах, они не думали о смерти, ранениях, увечьях, но и не уподоблялись чеховскому герою Беликову из «Человека в футляре», который боялся всего, как бы чего не вышло, ходил с поднятым воротником, в темных очках, с зонтиком и в галошах.

Даже в такие минуты общего веселья приходилось учить подчиненных чувствовать затылком смертельную угрозу уничтожения.

– Иной раз могло показаться, – учил я, – что за нашей автомашиной слежки нет, можно выходить на встречу с ценным агентом, однако пятое чувство подсказывало: не спеши, проверься еще раз-другой, чтобы не вывести слежку на агента, в этом случае ему грозила верная смерть. И действительно, выяснялось, что за нами «хвост», не на двух автомашинах, а на трех, чего не сразу удалось обнаружить. И если не удавалось оторваться от «хвоста», приходилось возвращаться, как говорится, «несолоно хлебавши», в «Мусомяки».

Возвращаясь, дорогу нашей машине перегородили пять человек. Они потребовали остановиться.

– Притормози, Саша, – сказал я водителю. Машина продолжала медленно двигаться в сторону высокого бородатого мужчины в сером халате.

– Кто это? – спросил я переводчика Ахмета.

– Впервые вижу!

Ко мне вплотную подошел бородатый мужчина в сером халате.

– Хозяин! Будь любезен, подвези кого-то из нас до аэропорта.

– Никак нельзя! – уверенно и спокойно ответил переводчик Ахмет. – Наш отец родной всю ночь разговаривал с Аллахом в Кандагарской мечети и просил его не беспокоить. До свиданья!

Бородатый мужчина, должно быть, старший среди пятерых, внимательно осмотрел меня с ног до головы: дорогой халат, красивая чалма, многочисленные кольца на пальцах – все говорило о состоятельности старца.

К бородатому подошли остальные четверо, о чем-то посовещались, отошли в сторону. Автомобиль медленно двигался по «Дороге жизни», удаляясь все дальше и дальше от подозрительных типов. Кто они? Скорее всего басмачи. Мы их, по-видимому, больше не интересовали, и вздох облегчения раздался в машине: пронесло!

– Командир, – тихо оказал Ахмет, – какой ты молодец! – говорю и восхищаюсь твоей выдержкой, умением молчать. Вот что значит ничего не сказать и поразить наповал, имея такой представительный и строгий вид.

– Коня надо бояться сзади, козла – спереди, а лихого человека – со всех сторон! – отреагировал я.

Разведчики поняли шутку, засмеялись. Такой резкий переход от страха за свою жизнь к веселью был чертой работы коллектива. Никто не знал, какой ценой дались мне это спокойствие и молчание. Одной рукой я нащупывал холодную сталь автомата Калашникова, спрятанного под халатом, другой – держал пистолет Макарова, убранный с предохранителя, что с трудом смог разжать пальцы с пистолета, готовый в любую минуту отбросить халат и влепить басмачу обойму свинца прямо в лицо! Во имя спасения Саурской революции, которая дышала на ладан, мы каждый день рисковали собой, проезжая по кровавому следу наших солдат и офицеров, расстрелянных на «Дороге жизни», эта солдатская кровь и армейское братство не позволяли нам сбиться с правильного пути и быть до конца верными присяге.

Было немало военных и гражданских людей, так и не доехавших до конца по «Дороге жизни», расстрелянных только потому, что они русские, не подготовленные морально и физически к войне и басмаческому террору, к которому мы не имели никакого отношения.

Шла гражданская война в Афганистане, на каждом его километре, но это не значило, что мы только воевали и думали о своем спасении от пуль бандитов. По инициативе шифровальщика Микаладзе стали проводиться вечера вопросов и ответов, это отвлекало на какое-то время от прозы жизни, крови, смерти. Потихоньку забывали звуки молотка о крышку гроба. Мы были живы, но радости от сознания этого было мало, каждый наедине с собой спрашивал свое больное воображение, как дальше жить? Наступит завтра с ним или без него?

Главное, что мне удалось сделать в разведгруппе, это убедить подчиненных подчиниться воле командира, что разведчик – это не валун, сорвавшийся с обрыва, который столкнула чья-то сильная рука, чтобы катясь вниз, давить всех подряд: правых и виноватых, наводя ужас на окружающих и выбирая самостоятельно, кого следует давить. Разведчик – это человек высокого интеллекта, богатых, энциклопедических знаний, безумной храбрости и большого ума.

Жизнь кандагарской «точки» была исключительно опасной и сложной, на грани срыва, как в чеховской «Палате номер шесть». Даже деревянный забор вокруг «Мусомяки» напоминал о флигеле, описанном А. П. Чеховым, унизанном гвоздями, вбитыми острием кверху. «Эти гвозди, – писал А. П. Чехов, – обращенные острием кверху, и забор бывает только у больных и тюремных построек».

Судьба продолжала испытывать разведчиков на излом. Я вместе с коллективом жил и боролся всем смертям назло, погрузившись во тьму афганских тревог и мучений, не думал о будущем, думал о текущем, не о себе, а о людях, как их сохранить. Самое тяжелое для себя я уже сделал, простился мысленно с родными и близкими, теперь жизнь и смерть были в моих собственных руках и Бога. Опасность научила меня думать, а еще больше – молчать, но и в молчании я думал о смерти. Как сказал Тютчев: