Если какое-то подразделение отсекается от общего строя, дальнейшее его сопротивление зависит исключительно от отваги и доблести его воинов. И скажу откровенно, в этом отношении ни одно воинское формирование, с которым мне приходилось иметь дело, не превзошло «священный отряд» Фив. С того момента, как первый кавалерийский клин прорвал их фронт, триста фиванцев были обречены, однако они не только не дрогнули, но сомкнули ряды и своим героическим примером вдохновили на отважную борьбу сражавшихся рядом с ними простых ополченцев.

Казалось, будто сражаются не просто воины, а герои и полубоги. Тимон, олимпионик, славный кулачный боец, убил двоих наших солдат, причём второго, как выяснилось потом, прикончил голыми руками, сломав заодно шею и его коню. Тоот, чемпион по панкратиону, продолжал сражаться даже после того, как ему отсекли пол-лица, а в живот и грудь вонзили три копья. Для описания личной доблести наших мужественных соперников потребовалось два свитка, однако ещё большего восхищения заслуживало их чувство товарищества и умение сплотиться. Хотя поначалу наши клинья разорвали строй фиванцев на три, а потом и пять отдельных частей, некоторым из этих, казалось бы, безнадёжно отрезанных от своих подразделений удалось пробиться друг к другу и выстроиться в боевой квадрат, отражавший наш натиск и организованно отходивший. Сначала к одинокому кипарису, отмечавшему их первоначальную позицию, потом к низкой ограде своего лагеря и наконец к походной кухне, где им на какое-то время удалось укрепиться позади лагерной канавы, превращённой в оборонительный ров. Ни один из этих славных бойцов не показал нам спину. Мы теснили их, но постоянно видели перед собой стену сомкнутых щитов и щетину копий. И стоило нашим бойцам позволить себе хоть малую передышку, «священный отряд» устремлялся в контратаку.

Но при всём своём мужестве эти герои были обречены на безжалостное истребление, ибо македонская фаланга, оснащённая сариссами, при фронтальном столкновении обладает неоспоримым преимуществом перед традиционной, вооружённой более короткими копьями. Потери врага значительно превосходили наши, и главной нашей проблемой была вызванная непрерывным наступлением усталость и необходимость смены вымотанных бойцов передних шеренг свежими, подтягивавшимися из тыла. Ряды неприятеля таяли: из тысяч оставались сотни, сотни превращались в десятки.

Мы могли слышать голоса отдельных командиров, призывавших своих товарищей подороже продать свои жизни.

Я призывал их внять голосу разума и сдаться, но мои призывы пропадали втуне. Кое-где самые отчаянные бойцы, сбившись в тугие узлы бронзы и железа, устремлялись вперёд, словно надеясь прорваться сквозь море окружавших их македонцев. Боги изумились бы их неистовству, но то было неистовство безнадёжности, ибо наши ряды были слишком глубоки и слишком плотны. Со всех направлений на них напирал строй глубиной в двадцать, а то и тридцать шеренг, так что орудовать копьями могли лишь первые шесть рядов. Остальные держали сариссы вертикально, стояли локоть к локтю и напирали на передних, усиливая их натиск. Это безбрежное людское море захлёстывало и поглощало отважных воинов неприятеля, одного за другим.

Наконец врагов остаётся так мало, что дальнейшее их истребление не имеет военного смысла. Я останавливаю наступление и вновь призываю фиванцев сдаться. Снова следует отказ. В это время ко мне галопом приближается отцовский гонец: царь созывает своих командиров. Слышны ликующие крики: всадники Гефестиона и Пармениона, покончив с противником на своих участках, соединяются с нами. Враг разбит по всему фронту! Всё кончено! Мы победили! Я не ощущаю ни малейшей усталости, лишь окрылённость и колоссальное облегчение.

Поручив Антипатру и Коэну завершить дело со «священным отрядом» (им приказано сохранять жизни как можно большему числу противников и ни в коем случае не задевать чести побеждённых) я на пару с Гефестионом скачу через поле следом за отцовским гонцом. Мы ликуем, ибо о таком сражении кавалерист может только мечтать. Конница показала себя с наилучшей стороны, проявив все свои преимущества. Враг разгромлен на всех направлениях. Я крепко пожимаю руку Гефестиона, и как раз в тот миг, когда мы от всего сердца поздравляем друг друга, нас на взмыленном коне настигает мчавшийся карьером посланец Коэна, Полемарх.

— Александр... — Он запыхался и говорит сбивчиво. — Там... «священный отряд». Некоторые из них кончают с собой! Что нам делать?

Из «священного отряда» уцелело около сорока человек. Все они безоружны: Антипатр и Коэн лишили их возможности не только сопротивляться, но и причинить себе вред. Сцена, предстающая взору по истечении нескольких минут по окончании боя, ужасает и разрывает сердца. Среди оставшихся в живых нет ни одного, кто не получил бы ран. Многие ужасно изувечены, однако все они нашли в себе силы, поддерживая друг друга, приковылять, притащиться или даже приползти к песчаному косогору, где находилась их изначальная позиция. Возвышающийся над ними одинокий кипарис выглядит как дерево ада.

Подъехав к ним в сопровождении Гефестиона и Полемарха, я примечаю одного из недавних врагов. Ноги его раздроблены (не иначе как копытами коней «друзей»), глаза выколоты, а раны на теле невозможно сосчитать из-за крови и грязи. Зная, что его товарищи в большинстве своём пали, этот воин приполз сюда на одном локте, дабы просить победителей даровать смерть и ему. Столпившиеся вокруг македонцы и наши союзники таращатся на потерпевших поражение противников, словно на медведей в загоне.

Удивление этих воинов мне понятно. Даже те, кому довелось пройти сотню сражений, едва ли сталкивались с противником, продолжавшим сражаться до конца даже после того, как у него не осталось надежды не только на победу, но и на спасение. Такого в воинской практике не случается. Отборнейшие подразделения любых армий, осознав своё поражение, или покидают поле боя, или вступают в переговоры, дабы выторговать себе почётные условия капитуляции. Однако «священный отряд» стоял до конца и полёг почти полностью. Уцелевшие не делают никаких попыток перевязать свои раны, а некоторые, напротив, разрывают их, желая поскорее истечь кровью. Это свидетельствует не только о мужестве, но и о ненависти к нам. Они не желают признавать в нас эллинов.

С правого фланга подъезжает Филот, старший сын Пармениона, любимец моего отца, командовавший в этот день конными «друзьями». Он ненавидит фиванцев смертной ненавистью, и вид их несравненной доблести лишь разжигает пламя злобы.

— Кем вы себя вообразили, уж не спартанцами ли при Фермопилах? — кричит он, остановившись перед ними, с высоты Адаманта, своего рослого вороного скакуна. — А нас, наверно, считаете персами, а, сукины дети?

Мои воины, окрылённые, как и подобает прошедшим испытание близостью смерти, взирают на грозных, но побеждённых соперников с нескрываемым торжеством.

— Не больно-то вы на них похожи, — продолжает Филот. — Те стояли насмерть за храмы Эллады против варваров, а вы дерётесь против своих братьев на радость царю персов. И скорее покоритесь владыке Азии, чем согласитесь вступить в союз с Македонией. Персидские прихвостни, вот вы кто!