«Друзья» прекрасно обучены конному строю, и их кони способны совершать манёвры на полном скаку, не хуже беговых лошадей на ипподромах. Когда мы расчистим правое крыло Антипатра, мы прорвёмся слева в колонну клина и атакуем врага со всей силой и неистовством, на какие только способны.

Понимают ли это командиры «священного отряда»? Думаю, да: теперь уже понимают. Теперь мой план для них очевиден, но они оказались пойманными в ловушку. Стоит им двинуться вперёд для атаки на Антипатра (который, двигаясь по диагонали, соблазнительно подставляет им свой правый фланг), и моя кавалерия вспорет их собственный левый, который при этом движении тоже окажется неприкрытым. В случае же, если они останутся на месте, Антипатр сожрёт ополченцев на их фланге заживо, открыв брешь в общем фронте, куда я смогу ворваться с восемью сотнями тяжеловооружённых всадников. Противник понимает, в чём его ошибка и что ему грозит, но исправить положение возможности уже нет. Практически все его силы — это тяжёлая пехота. Можно сказать, что его бойцы врыты в землю, словно вросли в неё корнями. И шансов устоять против нас у них столько же, сколько у дерева устоять против топора дровосека.

Когда «священный отряд» выступает вперёд (что необходимо, дабы нанести удар по воинам Антипатра), слева от него появляется наша атакующая кавалерия. Командиры составлявших второй эшелон отрядов Геракла, Кадма и Электры видят это и понимают, что им необходимо выступить вперёд и заполнить образовавшийся в пехотном строю разрыв. Мы видим, как они, отчаянно жестикулируя и срывая голоса, пытаются организовать своих людей для броска.

Пехота — это масса и неподвижность.

Кавалерия — это скорость и внезапность.

Между «священным отрядом» и поддерживающими его подразделениями открывается брешь. В эту брешь и врываются мои всадники.

Честь нанести врагу первый удар принадлежит Буцефалу. Мой конь — это подлинное чудо. Семнадцати пядей в высоту, более двенадцати сотен фунтов весом, с крупом размером с полковой котёл, он оставляет на земле следы размером с жаровню. Могу представить себе ужас первого воина «священного отряда», увидевшего, как на него несётся этот великан, чью грудь прикрывает железная броня. Стремительный напор, лязг металла, и строй противника разорван. Я чувствую, что слева от меня мчатся в атаку Клит и Теламон. Справа скачет Сократ Рыжебородый.

По большому счёту кавалерийская атака похожа на паническое бегство, только направленное в нужное русло. Принято считать, что, если пехотный строй не дрогнет, конная лавина рассыплется, ибо лошади побоятся скакать на копья. Однако кони — стадные животные и, охваченные общим безумием, способны, устремляясь за вожаком, броситься не только на фалангу, но даже в пропасть.

При построении клином, во главе которого скачет на своём коне командир, остальные кони не руководствуются собственными порывами или даже велениями всадника, а лишь следуют за ведущим скакуном. И если он и его всадник отважны и неукротимы, остальные помчатся за ними в огонь и в воду. Тот же инстинкт, который способен заставить табун броситься с обрыва, побуждает верховых коней нестись на сплошную стену бронированной пехоты.

Пешие воители Фив не могут поверить в то, что вражеские кавалеристы настолько безумны, что готовы броситься на смертоносную щетину копий. Но тут они ошибаются. Древко моего копья переламывается надвое от удара о щит какого-то отважно преградившего мне путь доблестного бойца в тот же самый момент, когда его копьё расщепляется продольно, столкнувшись с железной пластиной, прикрывающей грудь Буцефала. Наши взгляды (оба мы смотрим сквозь прорези лицевых пластин своих шлемов) встречаются, и я успеваю прочесть в его взоре гнев и отчаяние. Спустя долю мгновения он уже сбит с ног наземь, и на его шлеме остаётся вмятина от копыта Буцефала. Даже в пылу битвы я испытываю укол сожаления из-за гибели столь достойного человека и в тысячный раз даю себе слово, что, придя к власти, не допущу, чтобы эллины проливали кровь друг друга.

На фресках обычно изображают, как сражающиеся всадники колют противника копьями и рубят мечами, но в действительности основной урон врагу наносит не всадник, а его конь. Что же до всадника, то в рукопашной схватке его самого охватывает то же безумие. Что, разумеется, способствует достижению наибольшего результата. Общий порыв, дикие крики, вырывающиеся из множества глоток, — всё это захватывает и опьяняет. Инстинкты берут верх над всем тем, что привито обучением. Именно повинуясь инстинкту, Буцефал, подобно дикому жеребцу степей, вскидывается на дыбы, брыкается, бьёт копытами и рвёт зубами каждого, до кого может дотянуться. Стоит ему учуять кого-то на земле, он топчет его с тем же остервенением, с каким растоптал бы змею или волка, так что человеку, сбитому с ног и оказавшемуся на его пути, остаётся надеяться лишь на милость небес. Разумеется, для атакующей врага кавалерии все эти инстинкты являются оружием, но главная, а по существу, единственная задача ведущего всадника сводится к тому, чтобы неудержимо и безостановочно рваться вперёд. Двигаться, не останавливаясь и не замедляя темпа. Остриё должно увлекать за собой весь клин. Если остановится лидер, атака захлебнётся.

Мы прорвали уже десять шеренг вражеского строя. Вокруг бурлит море шлемов и копий. Я тянусь за мечом, но оказывается, что ножны сломались и мне не извлечь клинок. У меня появляется мысль о том, чтобы окликнуть Клита или Теламона. «Факел» — обычный клич всадника, лишившегося копья, когда ему нужно раздобыть другое, но мне становится стыдно из-за собственной неловкости забирать оружие у товарища. Я срываю свой шлем и размахиваю им над головой, намереваясь использовать его для нанесения ударов.

И в тот же миг грянул гром приветственных восклицаний. Счастливая звезда, воссиявшая при моём рождении и всегда способствовавшая моему успеху, не подвела и сейчас. Мой жест отчаяния «друзья» воспринимают как знак торжества. Наши пехотинцы, вступающие в этот миг в схватку вдоль фронта фиванцев, тоже видят, как я размахиваю шлемом, и тоже отвечают на этот, как им кажется, сигнал триумфа торжествующим рёвом. Охваченные воодушевлением, они бросаются на врага с удвоенной силой, и он отступает под их неистовым натиском. Я снова поднимаю свой шлем и с криком швыряю его в ближайшего противника. Наша пехота прёт напролом. Подразделения, присланные на подмогу «священному отряду», не выдерживают напора и отступают, а наш первый клин, прорвавшись сквозь вражий строй, вырывается на открытое пространство.

Впереди, в сотне локтей перед нами, виден неприятельский лагерь, уже охваченный паникой. Теламон нагоняет меня и бросает мне своё копьё. Клинья на скаку переформируются под моими цветами. Теперь мы атакуем врага из его же тыла. Каждая наша полусотня — это зуб дракона, и каждый такой зуб отхватывает кусок вражьей плоти.

Устоять против нас противнику не под силу. Как могут гоплиты и ополченцы с копьями в пять, самое большее семь локтей длиной сдержать фалангу, вооружённую сариссами в дюжину локтей? Ну а наши не признающие преград, рвущиеся к славе «друзья» въехали бы галопом прямо на Олимп.

В считанные минуты развернувшееся на нашем крыле сражение разбивается на три отдельные схватки. Прижатые к реке пешие сотни правого вражеского фланга, выступившие против нашей пехоты, атакуются с фланга и тыла конницей Гефестиона, в то время как с фронта на них напирают соединения Аминты и Николая. Враг зажат в клещи и обречён. В центре бойцы Коэна сшиблись с пешими ополченцами. Там бурлит ожесточённая битва, звучат крики, звенит металл, льётся кровь. На нашем крыле «священный отряд» и приданные ему подразделения оказались отрезанными от своих основных сил. В то время как вооружённая сариссами фаланга теснит их с фронта, наша тяжёлая кавалерия прорвалась им в тыл. Отборные войска противника оказываются в окружении, и начинается кровавая бойня.