– Зато ты расчетлив за двоих!

– Я? – Вильденроде нахмурился. – Не важно, кто я и кем мне приходится быть, хотя мое внутреннее «я» и возмущалось против этого! Тот, кто, подобно мне, двенадцать лет плывет по воле волн, знает только одно: удержаться на поверхности во что бы то ни стало. Благодари Бога за то, что можешь избежать этой участи, благодари и меня за то, что я спасаю тебя. Ты вступаешь в семью уважаемых людей, замужество доставит тебе почти несметное богатство, а твой будущий муж не знает большего счастья, чем исполнять малейшее твое желание, мне кажется, этого довольно.

– А что ты намерен делать, когда я выйду замуж? – спросила Цецилия.

– Это предоставь мне! Во всяком случае, я не намерен жить милостями богатой сестры, для такой роли я не гожусь. Однако спокойной ночи, дитя! Будь же впредь осторожнее и не показывай, что Оденсберг тебе не нравится. Надеюсь, что во второй раз мне не придется напоминать тебе об этом.

Барон слегка коснулся губами лба сестры и вышел в свою комнату, примыкавшую к гостиной.

Наступила ночь. В доме воцарились мрак и тишина, и только в окнах спален еще виднелся свет. Ветер стих, и ближайшие окрестности погрузились в глубокий покой, но на заводах кипела работа, и среди безмолвной тишины ночи можно было различить каждый отдельный звук. Время от времени над заводами вспыхивало яркое зарево, из гигантских горнил поднимались столбы искр, а из доменных печей вырывались черные клубы дыма, озаренные кровавым отблеском огня. Картина была величественная и интересная.

По-видимому, стоявший у окна Оскар Вильденроде был именно такого мнения. Восторг, который он выказал сегодня после обеда хозяину Оденсберга, не был лицемерием; его грудь высоко поднималась от волнения, и он произнес почти вслух:

– Быть хозяином такого богатства, знать, что от одного твоего слова зависят тысячи людей!.. Как стоял сегодня Дернбург на пороге своего дома, встречая нас! Словно какой-нибудь монарх! На деле он действительно похож на монарха. Его уже не опьяняет успех, меня же он опьянит! – Он гордо выпрямился, но вдруг в его лице появилось особенно мягкое выражение, и он продолжал шепотом. – Что за милое дитя эта Майя! Такое чистое, такое нетронутое! С замужеством этого ребенка связана другая половина этого богатства и власти.

Барон открыл окно и, высунувшись наружу, стал смотреть на заводы, а в его мозгу роились честолюбивые мысли. Отважный игрок не довольствовался первым удачным ходом, он замышлял второй, еще более удачный.

Цецилия тоже еще не ложилась; она неподвижно сидела на прежнем месте, рассеянно ощипывая увядшие розы, снятые с груди. Эти чудные бледно-желтые розы, подарок Эриха, должны были напомнить ей о дне их помолвки, когда на ней были такие же цветы. Вялые лепестки скользили по платью Цецилии и падали на пол, но невеста не замечала этого. Очевидно, нерадостные мысли занимали ее голову; между ее бровями опять виднелась роковая морщинка, напоминавшая о ее родстве с братом, а ее глаза стали совсем похожи на его глаза.

Обручение наследника Оденсберга с баронессой Вильденроде было объявлено и произвело среди соседей большое волнение, все предполагали, что Дернбург и в этом деле не даст сыну воли, то есть сам найдет ему невесту, и вдруг Эрих самостоятельно выбрал себе подругу жизни на далеком юге, не спросив позволения или совета у отца. Впрочем, красота невесты, ее происхождение и кажущееся богатство делали его выбор совершенно приличным, а потому согласие отца никого не удивило.

Пока у Цецилии не было никакого основания жаловаться на изолированность, которой она боялась в Оденсберге; ее помолвка оживила прежде тихий господский дом. Жених и невеста нанесли обычные визиты и приняли визиты соседей, принадлежавших в большинстве своем к числу самых крупных помещиков провинции, затем посыпались бесчисленные приглашения на более или менее пышные вечера, царицей которых была молодая невеста. Таким образом Цецилия на всех парусах плыла по потоку удовольствий: новые люди, новая обстановка, новые триумфы – все это не давало ей почувствовать перемену, происшедшую в ее образе жизни.

Барон Вильденроде также всюду производил благоприятное впечатление. Его аристократическая внешность и блестящий дар красноречия пленяли всех, чью симпатию он хотел завоевать, тем более что к нему относились особенно любезно как к будущему родственнику Дернбурга. За несколько недель своего пребывания здесь он уже успел завоевать себе исключительное положение в обществе.

Тем временем работы по осушению радефельдского участка быстро продвигались вперед. Рабочие были размещены в основном в близлежащей деревне, там же поселился и инженер, руководивший работами. Обычно он ездил в Оденсберг один или два раза в неделю с докладом патрону о том, как идут дела.

Жизнь в Радефельде, маленькой деревушке среди леса, была лишена всяких удобств. Две крошечные комнатки, которые занимал Эгберт в доме одного из крестьян, были весьма скудно меблированы, но Эгберт не был избалован, он перевез из своей квартиры только книги, планы и чертежи и устроился в этом тесном помещении как мог.

Обычно Рунек рано появлялся на месте работ, сегодня его задержал гость из города, человек лет пятидесяти, с характерными чертами лица и темными глазами; он сидел в старом кресле, заменявшем здесь диван. По-видимому, они были заняты серьезным разговором.

– Хотел бы я еще спросить, почему ты теперь так редко бываешь в городе? – сказал гость. – Ты не был у нас уже несколько недель, и тебя приходится просто искать, когда появляется необходимость увидеться с тобой.

– Я очень занят. Ты сам видишь, у меня по горло работы.

– Работы! – насмешливо повторил гость. – А мне кажется, что наша работа понужнее, чем это копание да возня в лесу! Я слышал, ты составил и план этих работ? Ты что же, хочешь заработать своему почтенному патрону лишний миллион в придачу к тем, которые у него уже есть?

– Дело не в миллионах, а в том, чтобы выполнить взятое на себя обязательство, – коротко ответил Эгберт. – Собственно говоря, осушка касается главного инженера, я должен оправдать доверие, оказанное мне, ведь меня поставили на его место.

– Для того чтобы удержать тебя в Радефельде, подальше от Оденсберга, где ты можешь быть опасен! Да, старик не глуп, надо признаться, он ничего не делает просто так. Вероятно, он уже знает правду.

– Оставь насмешки, Ландсфельд! – нетерпеливо перебил гостя Эгберт. – Конечно, Дернбург знает правду, он спросил меня, и я без обиняков признался в своих убеждениях. Разумеется, я ждал, что за этим последует моя отставка, а вместо этого он поручил мне работы в Радефельде.

– Как странно! Это совершенно не похоже на старика! Или он по уши влюблен в тебя, или у него есть какая-нибудь мысль по этому поводу. Впрочем, твоя откровенность в данном случае пришлась весьма некстати, потому что теперь тебе, разумеется, и пошевелиться свободно не дадут в Оденсберге. Неразумно, очень неразумно, мой милый!

– Так я должен был отрицать правду? – удивился Эгберт, сдвигая брови.