— Что вам здесь нужно? — Она узнала его. Тот самый корреспондент, уговоривший ее по телефону на интервью, приехавший в Африку, перевернувший душу. В общем, такой же, как все: скрывающий за своим притворным интересом к ее деятельности настоящий интерес к совершенно другой персоне. — Разве я не ясно выразилась при нашей последней встрече? Я могу повторить еще раз, и еще, и еще. — Алина почти кричит: — Уходите!

— Линчик, полегче! — Шурик растерян, глаза его бегают в ошарашенном любопытстве.

— Действительно, Алина, — «журналист» делает движение навстречу к ней, и девушка невольно отшатывается. — Ну, не горячитесь же! Я всего лишь привез вам ответ.

— Какой ответ?

— На письмо, которое вы мне вручили пару лет назад, помните?

— Да. Кажется, да. И что же? Вы его отправили?

— Конечно.

Никакого письма Гальперин никуда не посылал, оставил себе, периодически перечитывая и размышляя над тем, как устроить себе еще одну встречу с его автором. Ничего хоть сколько-нибудь разумного в голову не приходило. Бросать институт и разыскивать по всему свету девушку с ворохом проблем означало лишь присоединить к этому вороху кучу своих сложностей. Потом Владу предложили организовать центр, работа стала занимать еще больше времени, возникшие чувства, нет, не улеглись, просто отошли на второй план. Казались каким-то романтическим, надуманным бредом, не вяжущимся с образом доктора психологии. И хотя Алинин случай Гальперин все еще считал достойным глубочайшего анализа и тщательнейшего исследования, но поползновения свои помочь ей расценивал теперь как некий самоотверженный юношеский порыв, уступивший сейчас место зрелому пониманию: осчастливить человека против желания невозможно. Девушке нужна помощь, но попросить о ней она должна сама.

Влад искал в других насупленные брови и вздернутый нос, жаждал стремительности и порыва, восхищался упрямством и гордостью, ценил колючесть и ершистость. Отдельно этого хватало во многих женщинах, а всего и сразу в избытке он не находил ни в одной. Иногда какая-то промелькнувшая в толпе тень вдруг казалась ему знакомой: те же вздрагивающие жесткие колечки темных волос в конском хвосте, те же выпирающие ключицы, те же острые, непреклонные плечи. Он оборачивался и сразу же понимал: нет, не она. Походка у проскользнувшей видением девушки оказывалась безукоризненно прямой, а следовательно, — чужой, неинтересной, унимающей возникший было в груди трепет.

Так и ходил Гальперин, оборачиваясь, по Москве, в которой жил, по Европе, где выступал на конгрессах, по Америке, куда поехал выбирать оборудование для своего центра. В Нью-Йорке, правда, один раз не обернулся, замер как вкопанный на углу Седьмой и Пятьдесят седьмой улиц, словно прирос к месту и все никак не мог отвести глаз от плаката. «Впервые в Карнеги-холл…» Посмотрел на дату, на часы, ринулся в кассу. А потом сидел в партере и не мог себя заставить слушать скрипку, хотя классическую музыку всегда любил, и уж чего-чего, а записей именно этой скрипачки в его фонотеке было предостаточно. Но он не слушал, вертелся на месте под неодобрительные взгляды соседей, озирался, нелепо вытягивал шею, привставал с кресла, все выискивал, высматривал, словно продолжал настаивать на внезапно мелькнувшей у плаката мысли: «Она должна быть здесь». Но ее не было. Не оказалось ни в зале, ни за кулисами, куда он пробрался, сославшись на знакомство с маэстро.

— На самом деле вы меня, конечно, не знаете. Я — знакомый Алины.

— Алины? — удивилась и обрадовалась. — Так вы от нее? А я так хотела, чтобы она прилетела. Но у нее же, как всегда, тысяча отговорок. Но что с ней поделать, правда? Ну, любит девочка самостоятельность, пускай, — скрипачка тараторит без пауз с той же изумительной быстротой, с какой извлекает звуки из инструмента. — Ну, рассказывайте, рассказывайте, как она там?

— Нормально, — отчаянно хочется спросить: «Там — это где?»

— Да? Ну, слава богу! А то я беспокоюсь. Домой-то отправила, а может, зря? Может, надо было здесь оставить? У нее же тут публикации были. Я все думала, наверняка она в Африке что-то наснимала. У нее же талант, правда? Вы видели ее снимки? Простите, я нелепые вопросы задаю. Конечно, видели. Так что вы меня понимаете. Понимаете мои сомнения. Ну, что она теперь сидит в своей студии? Заперла себя в четырех стенах, когда ей просто показано, прописано пространство. — Женщина снимает с зеркала фотографию, протягивает Владу. — Вот, смотрите. Это моя любимая. Я с ней не расстаюсь. Я прошлой осенью была в Москве, она меня и сняла. Я так люблю эти места. А вы часто бываете в Замоскворечье? Знаете, что это за церковь?

— Святая София, — успевает вставить Гальперин. — Говорят, ее скоро откроют для служб.

— Правда? Здорово. Давно пора. На моей памяти от церкви там всегда был один только фасад. Что ж, внешности вернули душу. Счастье. Простите, что я так много говорю ни о чем. Просто это места моего детства.

«Я знаю», — чуть было не сорвалось у Влада, но он вовремя удержался. Хотя если бы и сказал, примадонна могла и не заметить его оплошности. Как и многие творческие люди, она слегка зациклена на себе, она увлечена, она в образе и торопится сказать то, что хочет.

— В общем, это чудо, а не фотография. То есть сам снимок, конечно, а не я на нем. Дивно, правда?

Черно-белый глянец размером 18х21 слегка дрожит в ее руке, и от этого невольного движения изображение будто оживает под внимательным взглядом Влада. Обычно с Москворецкого моста фотографируют Васильевский спуск, соборы Кремля, дворцовый ансамбль. На этом снимке модель запечатлена на фоне противоположной стороны реки. Гальперин не знает, чем это объяснить: свойством памяти или мастерством фотографа, но снимок кажется ему цветным, красочным. Он различает цвета проносящихся по набережной машин, видит грязно-коричневую гладь воды, мрачную серость попавшего в кадр угла Дома на набережной и даже лучи солнца, блестящие в золотистых волосах скрипачки. Но больше всего поражает Влада не странная цветовая насыщенность при, казалось бы, полном отсутствии резких контрастов, а то настроение, которое передано в мгновенном сиянии вспышки. Смеющаяся, жизнерадостная женщина на снимке показана совершенно чужой и городу, и фотографу. «Не москвичка», — так называет фото Гальперин. Как назвала снимок сама Алина?

— Волшебная фотография, правда? — Скрипачка возвращает снимок на место. — Что скажете?

— Скажу, что Алина — мастер субъективизма. Показывает то, что чувствует. И прекрасно показывает.

— Верно, — хохочет звонким, серебристым смехом. — Боже, я так ни о чем вас и не расспросила, а надо бежать на пресс-конференцию. Впрочем, говорят ведь, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, а мы непременно должны с ней скоро увидеться. Послушайте! Мне вас просто бог послал. Вы скоро будете в Москве?

Влад сдержанно кивает, настораживаясь.

— Чудесно! — Она даже хлопает в ладоши. — Вы-то мне и поможете. Я ей не говорила. В общем, это сюрприз. Хотела послать по почте, но, знаете, почта работает так, что лучше все-таки иметь запасной вариант. Вы-то и будете этим самым вариантом. Стоп, — неожиданно прерывает она себя. — Извините. Так я вас окончательно запутаю. — Она вынимает из сумки конверт, протягивает Владу. — Хорошо, что не отослала. Передайте Алине, пожалуйста. Вас это не затруднит? Нет? Ну, прекрасно. Просто так действительно будет надежнее. Подумать только, не успела утром опустить в ящик. Как будто чувствовала. А ведь даже адрес уже написала.