Я решил прочитать их, надеясь там найти ответ.

Мне пришло в голову, что, возможно, посылка предназначалась кому-то другому и имелись причины, по которым он посылал ему свои шахматы, Библию и книгу. Может, сестре? Но я знал, что обманываю себя и ответа по эту сторону реальности не найти.

А потом я положил руки на стол и сказал себе: «Нет».

Я не был в Междумирье три месяца с лишним. Своего рода реабилитация. Мне хотелось забыть о тени смерти, которая непрерывно меня преследовала. Перестать разговаривать с духами. Выздороветь. Связать свою судьбу с какой-нибудь женщиной. Может, даже жениться – кто знает? Жить как все.

К тому же я никогда не был уверен в том, какие из моих приключений в том, ином мире действительно имели место, а какие являлись лишь плодом воображения. Не знаю, что случилось раньше – то ли я когда-то сошел с ума из-за того, что край Полусна протягивал ко мне щупальца, то ли видел его из-за того, что свихнулся.

Достаточно было спуститься в подвал, открыть огнеупорную, притворяющуюся стеной дверь и увидеть полки с пачками банкнот, банки с золотыми монетами и заполненные золотыми кольцами коробки из-под чая. Вот только они повергали меня в ужас – пугал образ безумца, который бродит ночами по городу в лунатическом трансе и убивает прохожих, а потом собирает добычу в подвале и убеждает себя, что получил ее от умерших.

Существовала и такая гипотеза.

Поэтому я не доставал сибирскую настойку, которую научил меня делать Сергей Черный Волк, не впадал в транс и не покидал собственное тело, чтобы отправиться под безумное небо Междумирья.

Три месяца, восемь дней, четырнадцать часов.

Нет.

Реабилитация. Я платил свою цену. Меня опять начали мучить кошмары, как в детстве. Я видел, как кого-то убивают, видел казни и самоубийства. Каждую ночь. В последнее время стоило закрыть глаза, как передо мной возникал квадрат небольшого дворика с желтой, увенчанной спиралями колючей проволоки стеной, двери какого-то гаража и молодой, трясущийся от ужаса парень в серо-оливковом мундире, ведомый несколькими людьми в похожей форме, но в напоминающих котелки шлемах с закрепленной широкими полосами черной клейкой ленты маскировочной сеткой. Они нагружены автоматами и жилетами, увешанными снаряжением.

Я вижу его гладкое юношеское лицо, теперь серовато-бледное, и вытаращенные черные глаза под кудрявыми волосами. Я вижу, что он не верит в то, что видит.

Я вижу, как у него подкашиваются ноги; как солдаты хватают его под мышки, не давая упасть; как носки его десантных ботинок беспомощно пропахивают рыжий песок двора. Один из сопровождающих отстегивает от жилета пластиковую петлю одноразовых наручников и протаскивает шнурок через такие же наручники, которыми скованы запястья парня, пытается закрепить его на скобе гаражной двери, но у него так сильно трясутся руки, что ничего не выходит.

Я вижу, как парню надевают на голову пакет из супермаркета, покрытый странными квадратными буквами, и как этот пакет то и дело присасывается к раскрытому в ужасе рту. Я слышу крик – гортанные неразборчивые слова на языке, которого не знаю, но мне известно, что они значат: «Брат, за что?» Крик, приглушенный одноразовым желто-синим пакетом из супермаркета; крик, тонущий в грохоте залпа.

Я вижу тело, которое за долю секунды превращается в вещь, безвольную тряпку. Сперва мгновенный удар, а потом внезапный паралич. Тряпичная кукла с пакетом на голове, висящая на пристегнутых к гаражу, вывернутых назад запястьях. И снова одиночный выстрел, и хлопанье крыльев стаи голубей, в панике взлетающих в раскаленное добела небо.

Я просыпаюсь весь в поту, в голове крутятся слова «Сайерет маткаль»[3] и «Карина аль-Ваади». Когда я пробуждаюсь от сна, становится тоскливо – главным образом потому, что я знаю: те, кто стрелял, были правы.

Но уже несколько дней мне не снится квадратный дворик и стая голубей. Я не пробуждаюсь в тоске и не скучаю о Карине Аль-Ваади.

Я вижу покрытое тучами небо и черный, усеянный шипами крест и слышу: «Берегись терний».

Это еще хуже.

Увы, кое-что начинает происходить наяву. Краем глаза я порой вижу темные размытые силуэты, которые исчезают, если взглянуть прямо. Иногда замечаю движение или чувствую полосу ледяного холода, пересекающую мой путь. Я снова узнаю тень смерти на лицах некоторых прохожих. Такое впечатление, будто их присыпали мукой и поместили под резкий свет желтого прожектора, обостряющий черты и погружающий то, что не освещает, в смолистую тень. Или будто сквозь их кожу просвечивает череп. Я вижу это и знаю, что жить этим людям осталось недолго.

Я снова начал гасить фонари. Уличные фонари. Они перестают работать, когда я под ними прохожу, – будто следом за мной идет мрак.

Три месяца, восемь дней, четырнадцать часов.

Прожитых мною, словно я обычный человек. Без привидений, без путешествий души, без пепла и пыли. Пусть так и остается.

Я взял со стола Библию. Она выглядела новой, только что купленной. Зачем он купил ее мне? На третьей странице я обнаружил посвящение: «Пусть она ведет тебя тернистым путем».

Достав из куртки палочки, найденные в келье Михала, я положил их на обложку. Итак, возвращаемся к терниям.

Вряд ли это была цитата. Что мог значить «тернистый путь»? Тернистым может быть куст – не путь.

Но посвящение сыграло свою роль. Значит ли это, что картина, которую я видел во сне, была неким сообщением? Шахматная доска должна значить, что он в курсе своей скорой смерти, а посвящение на Библии призвано привлечь мое внимание ко сну, ставшему предостережением. И к терниям.

Некоторые гадают на Библии – открывают ее наугад и первую цитату, попавшуюся на глаза, считают пророчеством. Я так не делаю: несмотря на то, что не слишком религиозен, испытываю дрожь при мысли, что эту книгу можно воспринимать как игрушку.

На этот раз я, однако, заметил, что, если ее листать, она сама открывается на Книге Псалмов, будто на невидимой закладке. Если бы я захотел открыть Библию наугад, наверняка наткнулся бы именно на этот фрагмент. Вероятно, Михал специально разработал корешок в этом месте. Взглянув на страницу, я увидел вертикальный ряд маленьких дырочек вдоль одной из строф Псалма 31, словно проделанных острием булавки.

Или тернием.

«Я забыт в сердцах, как мертвый; я – как сосуд разбитый, ибо слышу злоречие многих; отовсюду ужас, когда они сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою».

Я оцепенел.

У меня вспотели ладони. Я прочитал стих еще несколько раз, но ума мне это не прибавило. «Сговариваются против меня, умышляют исторгнуть душу мою».

Возможно, он все еще был по ту сторону. В Междумирье. Я должен, по крайней мере, его поискать. Вероятно, он нуждался в помощи. И мог рассказать мне, что случилось.