Уходя, я успел увидеть его внезапно расширившиеся от страха глаза.

Посылку с того света я распаковал только ближе к вечеру. Мне хотелось сделать это сразу, но именно в тот день пришлось поработать. Ничего особенного – дежурство на факультете с двенадцати до половины третьего, которое я просидел, не спеша выстукивая одним пальцем по клавиатуре статью в «Acta Aethnologica» и ожидая студента, которому мог понадобиться, а потом у меня был семинар с третьим курсом. В пять я снова был дома. Вряд ли кто-то из тяжко трудящихся в какой-нибудь корпорации счел бы подобное работой.

Обычно я просто рву посылочную упаковку и проверяю, что внутри. Но не в этот раз. Что-то было не так, и я ничего не понимал. Лишь знал: важным может быть что угодно.

Я вел себя так, словно имел дело с бомбой – осторожно перерезал серую веревку, аккуратно развернул бумагу и осмотрел ее со всех сторон, почти обнюхав, но это оказалась обычная коричневая упаковочная бумага, купленная в магазине канцтоваров.

Шахматная доска. И две книги. Одна с ничего не говорящим заглавием «Мистики и отшельники в раннем христианстве», а также Библия – небольшая, напечатанная на папиросной бумаге, в черном тканевом переплете, какую иногда можно найти в традиционных отелях. Я ни разу не видел эти книги, и они точно не были моими.

Имущества у Михала было немного, он вообще не питал привязанности к вещам. Исключением являлись шахматы. Старая, похоже, еще девятнадцатого века дорожная шахматная доска из нескольких видов древесины разного цвета. Подозреваю, что для него, полжизни проведшего в монашеской обители, вечно отправлявшегося в таинственные путешествия и спавшего в дешевых гостиницах или ночлежках для паломников, шахматы символизировали дом. Он знал, что у меня есть свои шахматы, поскольку миллион раз в них играл.

Я решил, что он предчувствовал свой конец.

То был знак. Но я не сомневался, что за этим кроется нечто большее и что он хотел сообщить мне что-то конкретное. Я искал информацию – сам не знаю какую. Шифр? Надпись симпатическими чернилами?

Адрес на посылке написан чужой рукой. Почерк Михала был ровным – одинаковые квадратные буквы, словно отпечатанные на пишущей машинке. А тот, кто упаковывал шахматную доску, нацарапал тонкие, шатающиеся из стороны в сторону значки, точно по бумаге ползал паук. Похоже, посылку вскрыли, проверили, что внутри, и запаковали снова. Если что-то и было написано внутри на бумаге, оно отправилось в печь. Если и имелось письмо, его наверняка постигла та же участь. В комнате Михала провели тщательную уборку, исчезли все его вещи. Стены перекрасили, а тело спешно похоронили в недоступном никому, кроме монахов, месте.

Молодой монах утверждал, что Михал умер в часовне, лежа крестом. Настоятель – что он лежал в постели и отошел в мир иной во сне. На полу были следы крови.

И тернии.

Я не знаком с монастырскими обычаями, но для меня все выглядело таинственно.

Михал не верил в тайны, что было для него характерно. Он собирал книги и фильмы о заговорах, но, главным образом, чтобы над ними смеяться. Коллекционировал теории заговоров, особенно религиозные, и хохотал над ними до упаду.

«Заговор – это люди, – как-то раз сказал он. – Я не утверждаю, что заговоров не существует, но они не более чем любой сговор нескольких человек. Нет заговорщиков, которые правят миром, церковью или даже Ватиканом. Есть клики. Естественно, на протяжении истории пытались многие, но все заканчивается шутовством, вроде масонства. Церемониалом и клубом богатых снобов, наделяющих себя странными титулами – и не более того. От подобного мало толку. Заговор, скажем, семи мудрецов может повлиять на мир не больше, чем семь человек, и то лишь при нереалистичном допущении, что они будут постоянно придерживаться собственных принципов, ни о чем не проболтаются и никогда не поссорятся хотя бы в отношении методов. Заговор шестисот шестидесяти шести, даже если они окажутся достаточно влиятельными персонами, превратится в бардак. Как бы они ни стремились править миром, станут подобием ООН. Пройдет два месяца, и они будут не в состоянии договориться даже о том, который час. Они сразу распадутся на шестьдесят маленьких заговорщических групп. Мафия? Это не заговор, а вполне конкретное тайное сообщество с ограниченной сферой деятельности. Она не правит миром – только зарабатывает деньги. Впрочем, и она не более таинственна, чем „Майкрософт“. Успешность мафии основана на несовершенстве закона – не более».

Больше всего он любил теории о церковных заговорах и на эту тему мог язвить часами.

«На „Тайной вечере“ изображена Мария Магдалина, жена Иисуса?! Потому что тот персонаж похож на девушку? Да у Леонардо так выглядела половина персонажей! Он рисовал андрогинных юношей! То ли ему это нравилось, то ли такая манера. И где в таком случае на этой картине Иоанн? Пошел кебаб купить?! А если нечто подобное было на самом деле, откуда Леонардо знал об этом?

Мария Магдалина сбежала в Галлию?! А почему не в Америку? Смешно! Она проповедовала для галлов?! По-арамейски? Тогда где культ, который она создала? Где церкви, верующие? Что это вообще за новость? Про эту чушь уже сказано в „Святой крови и святом Граале“[2] двадцать лет назад. Какой-то чувак сочинил себе биографию, и из нее следовало, будто он – потомок Меровингов, самого Иисуса, Бильбо Бэггинса и неизвестно кого еще. Он подделал кучу документов, тщательно их спрятал, а потом вдруг обнаружил.

Мария Магдалина не могла быть Марией из Вифании, потому что она была из Магдалы! Магдалина – значит „женщина из Магдалы“, и, надо полагать, она знала, где живет?»

И так далее.

Речь не о том, что мы часами спорили. Это было просто развлечение – такое же, как шахматы или го. Я вытаскивал на свет какие-то теории, провоцируя Михала, а ему никогда не надоедало. Разговор шел о храмовниках, катарах, Борджиа, Братстве Сиона, папессах и одному дьяволу ведомо, о чем еще.

Такое интеллектуальное дзюдо.

Интересно, что он сказал бы теперь. Мне казалось, все указывало на то, что он пал жертвой заговора.

Открыв коробку с шахматами, я увидел комплект деревянных фигур, лежащих в выложенных потертым бархатом отделениях.

Все, что от него осталось. Шахматы.

Именно так приходит горечь утраты близкого человека – волнами. Чаще всего, когда наткнешься на оставшийся от него след. Что-то, к чему он никогда не прикоснется; пирожное, которое не съест; дела, которые не завершит.

Я ощупал коробку в поисках тайников или спрятанных сообщений, простучал даже фигуры.

Перелистав книги, тоже не заметил ничего особенного. Никаких вложенных внутрь писем и записок на полях.