начать с нуля. Это и впрямь не помешало бы: в течение бесплодного десятилетия Карл I покинул сей мир в качестве наимогущественнейшего монарха всех времен, оставив Священную Римскую империю расколотой, а испанский трон — под ягодицами Филиппа II, который никак не мог себе уяснить, что ярая защита католичества вовсе не обязана быть искренней. Францией правил юный протестант, ставший католиком по исключительно политическим причинам. Англия и северные германские княжества, чьи кардиналы, уже отпочковавшись от Рима, приезжали только на первую часть собора, вообще утратили к нему интерес — им было достаточно и даже выгодно считаться территориями просто христианскими. Никак не находился посредник, который бы примирил эмиссаров новых королей Испании и Франции.

Карло Борромео, в ту пору молодой умница, замечательно красноречивый и дисциплинированный священник, убедил стороны, что Пий IV забудет о прошлом, как только все соберутся в Тренте и рассядутся по местам. Однако первое собрание его святейшество начал, словно Луис де Леон, словами: «Вчера мы говорили…»[61] Немедленно развернулись такие жаркие споры, что, когда на второй день он опомнился и предложил-таки начать с нуля, кардиналы взбунтовались и потребовали следовать предшествовавшей повестке. Начать с начала только ради того, чтобы на сей раз получилось лучше, казалось каким-то сумасбродством.

Завершение собора тоже было разыграно безупречно. Убедившись, что кардиналы снова начали переливать из пустого в порожнее, Борромео и Пий IV быстренько, ни с кем не советуясь, изда-ли буллу Benedictus Deus[62], которой папа утвердил постановления собора и призвал всех епископов мира следовать им.

Нашлись, разумеется, задиристые кардиналы, желавшие спорить дальше. Некоторые даже отказывались от компромиссных решений: например, собрать разного рода тонкие моменты с тем, чтобы потом привести их в соответствие с Новым катехизисом. Пий сломил их волю пирожными, бокалами с вином, открытыми улыбками и, чего уж там, столь же открытыми угрозами — со времен цезарей в Риме не казнили стольких сомневающихся. «Мне кажется, — говорил Пий тем, кто отказывался подписывать постановления даже после улещиваний и подарков, — вам нужно поговорить с нашим добрым другом кардиналом Монтальто».

Монтальто был главным изувером среди итальянских инквизиторов, придерживался мнения, что нечего распускать нюни и позволять всем и каждому соваться со своими суждениями, как будто у церкви нету единого главы, и рьяно ратовал за скорейшее написание такого Катехизиса, по которому он сможет отправить всю Европу прямиком на костер.

Борромео в целом не возражал. Да и Пий IV тоже — при условии, что костер он будет наблюдать с высоты удобного трона последнего папы Возрождения. Под музыку, с хорошей закуской и наслаждаясь приятной беседой.

Мяч в классическую эпоху

У римлян в ходу было четыре вида игровых мячей: follis, trigonalis, paganica и harpastum. Follis именовался мяч, надутый воздухом, большой либо малый; большой обнаженные игроки отбивали рукой, защищенной железной рукавицей почти по локоть, при этом все тело намазывали жидкой грязью, маслом или мазью, называемой ceroma. Trigonalis именовался так то ли потому, что место в банях, где в него играли, было треугольным, то ли потому, что игроков трое. Третий мяч, paganica, изготовлялся из полотна или кожи, набивался шерстью, перьями или волосом и был несколько мягок на ощупь; играли в него селяне, которых на латыни называли paganos. Четвертым и последним, harpastum, очень маленьким, играли на пыльной земле. Все эти игры отжили свое, и сегодня в употреблении кожаные мячи, туго набитые волосом. Играют в них лопатками. Во Фландрии и во Флоренции играют полым мячом, valone, а в Риме увлекаются игрой в ракетку.

Послание лиценциата Франсиско Каскалеса падре Франсиско Инфанте, монаху ордена кармелитов, 1634

Студиоло Джустиниани

Превратности средиземноморской политики XVI века сделали Винченцо Джустиниани, одного из наследников всемогущего генуэзского банковского дома Сан Джорджо, малолетним нищим. Турки вторглись на остров Хиос, где его отец владел землями и управлял финансовой империей. В одночасье Джустиниани потеряли всё. Обедневшее раздробленное семейство перебралось в Рим, когда будущему банкиру было два года.

Генуэзские Джустиниани, главные финансисты Испанской империи, испытали внезапный и кровавый переход от невообразимой роскоши к абсолютной беззащитности чужаков в Риме. В довершение всего там их сочли выкрестами, потому как финансы не считались в те времена занятием, достойным христианина. Это заметно по портрету Винченцо Джустиниани, написанному Николо Реньери в тридцатые годы XVII века: нос так смехотворно огромен, что почти закрывает рот.

Со временем отец Винченцо восстановил и, возможно, даже приумножил капитал — новые клиенты, папы и французские монархи, платили аккуратнее Филиппов Испанских, — но для этого ему пришлось вогнать себя в строжайший режим работы и бережливости, который повлиял на его сыновей как с точки зрения выбора профессии — брат Винченцо, лицо духовное, стал папским счетоводом, — так и с точки зрения политической позиции: они не простили Филиппу II, что в лихую годину он отказал им в убежище, страшась обвинений в симпатиях к выкрестам.

Поэтому историки и недоумевают, зачем Педро Тельес-Хирон, герцог Осуна, явился с визитом к Джустиниани в конце сентября 1599 года. Может, устав от преследований короля, Хирон надеялся на какой-нибудь союз, который помог бы вернуть давно утраченную славу его дому, не спасенному даже выгодным браком. А может, уже решил, что по возвращении из Рима отправится воевать во Фландрию, и тешил себя мыслью раздобыть побольше средств, чем имелось у супруги, чтобы собрать армию. Или просто скучал по временам, когда его отец ездил на Хиос договариваться о ссудах, позволивших Филиппу II начать разработку королевских рудников в Новой Испании и Перу.

В палаццо Джустиниани Педро Тельес-Хирон узнал, что ослепительное «Призвание апостола Матфея», которое он видел в церкви Сан Луиджи деи Франчези, написал безымянный художник по прозвищу Караваджо.

Осуна был лишен всяческих интеллектуальных устремлений. Его привязанность к Кеведо — загадка, единственное объяснение которой кроется в том, что рассудочный, холодный поэт в минуты, когда не переводил с латыни и не сочинял трактаты, превращался в отпетого ухаря и разгильдяя. Так чудовищно работал его замечательный мозг.

С годами, истратив немало жениных денег на взятки, Педро Тельес-Хирон стал заметным политиком со штатом законников и крючкотворов, писавших за него письма, но осенью 1599-го, когда его принимали в римском филиале банковского дома Сан Джорджо, за ним еще не водилось никакой корреспонденции и бумаг вообще. Весьма вероятно, что он страдал функциональной неграмотностью и потому-то и таскал с собой поэта — впрочем, тот тоже не делал записей об их похождениях. Единственную отметку о встрече Осуны и Джустиниани оставил секретарь, чьего имени история не сохранила, в гостевой книге дворца на площади Сан Луиджи 28 сентября: