Спросил: как?

Артём смотрел в сторону. Вдохнул и выдохнул. Кивнул: бывай.

Мог бы ответить: так.

Если подробнее, то вот.

Бог есть, но он не нуждается в нашей вере. Он как воздух. Разве воздуху нужно, чтоб мы в него верили?

В чём нуждаемся мы – это другой вопрос.

Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь.

Смерть – это тоже вполне себе жизнь: надо дожить до этой мысли, её с разбегу не поймёшь.

Что до ада – то он всего лишь одна из форм жизни, ничего страшного.

Но ничего не сказал, пожал плечами, кивнул на Щелкачова – Щелкачов пришёл к ларьку за бумагой и карандашом, он любит всё объяснять.

Артём купил себе стакан молока, медленно выпил – стоя к людям не лицом, в лицо могут рассмотреть, и не спиной – в спину могут толкнуть, а боком.

В молоко падали редкие снежинки.

Вернулся в расположение роты, прилёг на свои нары, нары у него не внизу и не вверху, а посередине.

Тюленью куртку Артём вывернул наизнанку и обшил ка-ким-то рваньём – получилось как раз то безобразие, что требовалось. По крайней мере, красноармейцы зариться не будут. Он не снимал её никогда, даже в роте. Спал тоже в ней.

* * *

На том же, именуемом “Глеб Бокий”, пароходе вернули в лагерь Осипа Троянского.

Он запропал, его пришлось разыскивать на материке, брать под стражу.

В честь поимки Троянского выстроили четырнадцатую роту – включая женское отделение запретниц, их тоже оказалось довольно много.

Заканчивался ноябрь.

Заключённые стояли друг напротив друга.

Мужская рота была построена в два ряда, женское отделение – в один ряд, и первые и вторые – по росту.

На стене Преображенского храма с недавних пор были нарисованы фабричные трубы, самолёт и красная звезда. Над всем этим вывесили лозунг: “Да здравствует свободный и радостный труд!”

Артём сначала разглядывал самолёт.

Думал: “Самолёт”.

Потом увидел Галю.

Галя постриглась. Стояла без шапки.

“Через три года волосы отрастут и станут как прежде. Как и не было ничего”, – подсказал кто-то Артёму.

Она кивнула ему.

Артём не ответил, а зачем. Просто сморгнул. Она всё равно с той стороны площади не поймёт, отвечал он ей или нет.

…Стояли долго – у Гали на голове накопилась снежная косынка, она не замечала.

Запретницы переговаривались и посмеивались в строю, но к Гале никто не обращался: похоже, к ней относились отчужденно и дурно.

На ней были резиновые сапоги, нелепые и грязные. Артём никогда не видел её в таких сапогах. При том что некоторые из запретниц были одеты хорошо, и даже в модные, на каблуках, сапожки, – объяснялось всё, впрочем, несложно: многие из них работали на конюшнях, ухаживая за чекистскими лошадьми, ну и за чекистами тоже.

Троянский стоял через четыре человека справа от Артёма. Только Артём был во втором ряду, а Троянский в первом. На его лице виднелись несколько ссадин: наверное, били по прибытии – в честь возвращения.

Троянский сутулился и странно, согнутыми в локтях, держал руки – будто они у него не разгибались. С такими руками Троянский был похож на птицу. Все птицы улетели, а этот прилетел.

Ко второму часу появился наконец Ногтев – похоже, пьяный, идущий грузно, как набитый мокрым песком, но твёрдо.

Лагерники ударно прокричали: “Здра!” Здесь в основном были опытные сидельцы, они больше не хотели стоять во дворе.

Поверка началась неожиданно: заключённым зачитали краткий отчёт о работе комиссии по ликвидации нарушений, допущенных администрацией лагеря.

Привлечены к дисциплинарной ответственности столько-то. Лишены должностей и переведены в рабочие роты столь-ко-то. Столько-то приговорены к расстрелу.

Карантинная рота подобралась и насупилась. Цифры звучали жёстко и колко, как железные.

– Каждый день бы такие поверки, – негромко сказал кто-то впереди Артёма.

Артёму не понравилось, что такие слова звучат рядом с ним: могли подумать на него.

Следующим объявили приказ, что отменяют вольную одежду: всем лагерникам отныне полагается единая форма.

Ногтев, слушая, как зачитывают его приказ, медленно поворачивал голову, вглядывался в заключённых. Он был в фуражке, в плаще и сапогах. Всё отлично на нём сидело.

Третий приказ касался полного вывода за пределы монастыря всех прежних монастырских жителей, монахов и трудников. Обратным рейсом они переправляются на материк для полноценного участия в жизни и стройках Советской республики.

Четвёртый приказ гласил, что в связи с многочисленными нарушениями порядка и недостаточными рабочими показателями досрочно освобожденных в этом году не будет. К началу весенней навигации заключённые Соловецкого лагеря особого назначения должны показать достойные результаты. Все заслужившие поощрения, в том числе в виде амнистии, – будут поощрены и амнистированы.

На этих словах Ногтев чуть пошатнулся – и это движение как будто разбудило его. Подвигав челюстями, он неожиданно пошёл вдоль рядов.

Чекист, зачитывавший приказы, тут же замолчал.

– Дисциплина! – сказал Ногтев; голос его звучал мощно и плотно, как будто состоял из мяса, – таким голосом не важно было, что произносить, – любые слова начинали весить. – Дисциплина требует от нас!

Начлагеря дошёл до того места, где стоял Троянский, и остановился.

Поискал и нашёл кого требовалось.

– Заключённый Осип Троянский, – объявил Ногтев, – был направлен в бесконвойную, вольную командировку как учёный специалист. Ему требовалось провести необходимую научную работу и вернуться к празднику седьмого ноября. Дню революции. Осип Троянский предпринял попытку бежать. За ним была направлена специальная группа. Осип Троянский был задержан.

Ногтев каждым словом вбивал Троянского, как гвоздь в булыжник. Гвоздь гнулся.

Артём почувствовал, что у него болят передние зубы, как будто он держал в зубах что-то твёрдое.

– При отъезде заключённому Осипу Троянскому было объявлено, что в случае его неявки в указанный срок в роте будет расстрелян каждый десятый, – буднично произносил свои тяжеловесные слова Ногтев. – Администрация лагеря вынуждена держать своё слово.

Ногтев махнул сильной рукой в воздухе: действуйте. Рука была в перчатке.

Выбежали двое чекистов – один в суетливой нерешительности встал возле женского отделения, словно бы ему предложили выбрать себе жену, другой пошёл, отсчитывая заледеневших в ожидании людей, вдоль мужского.

Первый чекист через несколько секунд ткнул в десятую бабу и тут же отвернулся от неё, прошёл дальше. Та вскрикнула так, словно ей задрали подол – а под подолом висел на пуповине её спрятанный младенец.