Рыдает и рыдает, и голова дрожит и трясётся, и виски разламывает изнутри.

Моисей Соломонович сначала вскочил, но потом как-то сообразил, что лучше не подходить, и сел на место.

Артёма крутило и перетряхивало, он изо всех сил вцепился в нары. В груди надрывалось и саднило, сердце исходило больною кровью.

Припадок кончился минут через пять или семь.

Артём, ещё дрожа от напряжения, погладил себя по лицу: успокойся, успокойся, успокойся.

…Когда опустил слабые руки на колени, тут же догадался по собственным ладоням: ни одной слезы не было на его лице.

Через десять минут, мелко сплёвывая на пол, пришептывал:

– Ну, ничего, Господи, ничего. Я не сержусь на тебя. И ты на меня не сердись. Я оценил твою шутку. Надеюсь, ты ценишь мои.

На скрежетанье замка Артём внимания уже не обращал: страшное миновало, и остальное минует, останется один помёт на зубах.

Моисея Соломоновича забрали вместе с вещами, сразу объявив, что он идёт в расположение своей роты.

На прощание обнялись.

– Вы подумайте, подумайте, – приговаривал Моисей Соломонович, – я бы нашёл вам работу, когда бы вы придумали, что умеете.

В камере стало совсем пусто.

“Что-то я должен подумать важное, самое последнее?” – спрашивал себя Артём.

Только сейчас, в одиночестве, он ощутил, какой отвратительный запах тут стоит: парашу сегодня не выносили – со вчерашнего дня так и прело. Людей уже перестреляли и зарыли в ледяную землю, а дерьмо их прокисает тут, можно сказать, в тепле.

“Может, это и есть самое важное?” – спросил Артём.

Обессиленность всё-таки настигала его.

* * *

Артёма и Галю допрашивали вместе.

Их показания всерьёз не воспринимались.

Допрос длился почти час, и казалось, что два чекиста, скорей всего неплохо знакомых Гале, не знают, как закончить это дело. С одной стороны, какая-то дурная, путаная история, с другой – бывшая подруга Эйхманиса: про это тут все были осведомлены.

Быть может, в своё время эти чекисты на Галину походку заглядывались, теперь же вот так всё обернулось.

Артёма спрашивали мало – за что осуждён, как попал в Секирский изолятор, что помнит из гимназической программы по географии и естественным наукам, обладает ли техническими навыками, – но вообще у него возникло чувство, что в понимании чекистов Галя взяла его с собой вроде собаки – а какой с псины спрос?

Всё происходило в том же кабинете ИСО, где допрашивали Артёма в прошлый раз. На подоконнике всё так же стояла полная пепельница окурков. Вряд ли она осталась там с отъ-езда комиссии – но Артёму почему-то нравилось думать, что тут никто не решится выкинуть окурки столичных гостей: а вдруг вернутся.

Галя выглядела раздраженной, постаревшей, обрюзгшей – неопрятная, немолодая женщина. Но вела себя не без достоинства: комиссия уехала – кто теперь её убьёт, кто тронет. Ничего с ней не станется: так вот себя вела.

Артём изредка смотрел на Галю и думал, что едва ли он мог быть с ней, это какая-то блажь, какой-то бред… а если даже и был в бреду, то и тогда была она не женой ему и не сестрой, а так… прохожей.

Галя на Артёма не смотрела вообще. И правильно делала: с чего ей разглядывать его.

– …Да я слышал, понял, – морщился молодой чекист, глядя то на Галю, то на своего напарника, и никогда на Артёма. – Ты мне одно объясни, отчего ты поехала с лагерником, который ничего особенного, как мы поняли, не знает ни о флоре, ни о фауне…

– Он работал в лисьем заповеднике. Он работал с Эйхманисом. У меня были причины ему доверять. Я не могла взять кого попало, – твердила Галя, глядя в маленькое окно, где неуютно снежило в тусклом предзимнем солнце.

Похоже, её раздражало, что к ней обращаются на “ты”.

На столе у задающего вопросы чекиста были разложены Галины бумаги, карта, которой она пользовалась, со сделанными её рукою пометками, тетради, изъятые у иностранцев.

– Сложно избавиться от подозрения, что вы хотели убежать… – помолчав, сказал чекист, подняв от карты глаза.

Больше всего ему хотелось, чтоб его подозрения сама Галя и развеяла.

– Бестолковый вы всё-таки, – сказала Галя тихо. – Обнаружили шпионов – задержали их, привезли в лагерь. Если б мы бежали – зачем бы мы их сюда повезли? Дальше бы убежали! Да позвоните вы Эйхманису, наконец! Он всё скажет обо мне.

Пропустив предложение позвонить Эйхманису, чекист покачался на стуле и сказал:

– Это ещё надо посмотреть, какие они шпионы.

– Вот и посмотрите, – морщась как от мигрени, отвечала Галина. – И прекратите тратить моё время на эти… беседы. Меня уже допрашивала комиссия. У вас есть основания подозревать их в некачественной работе? Или в чрезмерном гуманизме?

Чекисты переглянулись. Один из них ухмыльнулся. Другой скривился.

В соседней секретарской комнате раздался шум: кто-то, скорей всего секретарь, резко поднялся с места – загрохотал стул, хором вздрогнули предметы на столе.

К ним вошёл начальник лагеря Ногтев. Взгляд его был тяжёл и в глазах – как песка насыпали: мутно, зыбко.

Артёма он просто не увидел.

– Чего тут несёт эта тварь? – ни к кому лично не обращаясь, спросил Ногтев, подойдя к столу, подняв какую-то бумагу и тут же бросив её.

Два человека ответили одновременно: сама Галя и один из чекистов.

– Стоит на своём: составляла карты, ссылается на Эйхманиса, – поспешно сказал чекист, привставая с места.

– Я боец Красной армии, – медленно сказала Галя.

Ногтев дрогнул челюстью.

– Три года этой суке, – сказал он, не глядя на Галю и уже выходя; потом что-то вспомнил и, остановившись в дверях, чуть даже повеселев, добавил: – У Бурцева в бумагах есть донесение леопарда, что она путалась с заключённым… Прямо на крыше! С тобой? – и перевёл глаза, полные зыбучего песка, на Артёма.

Оказывается, он всё-таки его видел.

– Нет, – сказал Артём, чувствуя, как на него валится огромная соловецкая стена, и спасенья нет. Он никогда не слышал у себя такого голоса – это был голос человека, который имеет право всего на одно слово; но и это слово ничего уже не меняет.

– Кому тут какая разница, – засмеялся Ногтев, показывая на удивление белые и очень крепкие зубы, – тебе всё равно подыхать, шакал.

– Что за кошмар тут у вас. Я Фёдору напишу. Что происходит? – сказала Галя, поднимаясь.

Каждая фраза, произносимая ей, надрывалась и падала.

“Она спрашивает только о себе…” – понимал Артём: о нём уже не шло речи.

Хотя его ещё не объявили неживым. О нём ещё не сказали ничего.