белого (креста на себе) не видать, как ссылка на телесную сухотку: отсохни руки и ноги; всему высохнуть; иссуши меня, Господи, до макова зернушка; как базарное перед большими праздниками: праздника честного не дождаться, разговеться бы Бог не привел и куском бы мне подавиться. Не больше веры и тому, кто скажет: вот Бог видит — и при этом наклонится и сделает такое движение правой рукой, как будто берет горсть земли и затем подносит руку ко рту, как будто бы ест эту мать сырую землю (а иные даже и на самом деле едят ее). Бывают, однако, и такие клятвы, которые не признаются малыми, но настоящими тяжкими, судя по условным понятиям и местным вкусам. Иному верят, если он просто удостоверяет, что у него сегодня ни пито, ни едено, что у него крохи во рту не бывало, что у него только вода на лице была и т. п. Клятва своими детьми почитается везде одной из самых убедительных и строгих. Ее не вменяют в правду только в устах цыган, над которыми за то и подсмеиваются зло, говоря: «Цыган божится, на своих детей слыгается» или «Шлется цыган на своих детей».

Усердно божится и клянется купец за добротность товара, в котором он знает толк, перед тем бестолковым и слепым покупателем, которому понравился товар по внешности, но неизвестен по внутренним качествам. Тем охотнее божится продавец, чем больше покупатель обнаруживает готовности купить, не умея разобраться в добротности неотложно необходимой вещи. В торговле столько обманов в подделке, столько казовых концов, а стало быть, обширное поле для ошибок и промахов, что недоверие невольно ищет себе поддержки и оправданий в божбе и тяжких клятвах. Некоторые продажные вещи до того обманчивы и так подделаны, что на них может обмишулиться самый опытный глаз и привычная ощупь. Затем чем темнее продаваемая вещь, тем больше недоверия покупателей и больше клятв от продавцов, которые поневоле клянутся, коли врут. Так, например, нет ничего труднее купить хорошую лошадь (у цыган даже совсем не советуют их покупать). Не покупают коня деньгами, покупают всего чаще удачей. Кто бывал на конных торжках и ярмарках, тот легко вспомнит и вполне согласится с тем, что нет больше шуму, отчаянной божбы и бессовестных клятв, как именно на этих местах, где действуют наглые и дерзкие на словах барышники. Они и язык особенный выдумали для своих плутней, и по конюшням держат целые аптеки и химические лаборатории. Вот почему сталось так, как подсказывает верно сложенная поговорка: если барышник «не божится, то и сам себе не верит, а если божится, то люди ему не верят». В старину будто бы купцы имели обыкновение божиться вслух, а про себя отрекаться от выговоренной клятвы. Теперь замечают, что совсем вывелась из употребления эта старинная отводная клятва, задняя мысль, с отводом от себя по такому способу: лопни глаза (например, бараньи), дня не пережить (собаке), отсохни (вместо руки) рукав и т. п. Теперь говорят: «Люди праведно живут: с нищего дерут, да на церковь кладут». Теперь стоит лишь пройти мимо мест продажи и купли, чтобы услыхать самую разнообразную и беззастенчивую божбу на всякие лады, перемешанную с грубыми перекорами и сильной руганью.

Ввиду такой несостоятельности божбы и клятвы при неверном расчете на то, когда правда себя очистит, придуманы разные способы острастки, чтобы добиться уверенности в зачуровываемой голой истине. Самоед никогда не согласится соврать, стоя на шкуре белого медведя и держа его голову в руках: он убежден еще, что за показную ложь съест его этот зверь при первой же встрече на Новой Земле. Старинные казаки боялись целовать дуло заряженного ружья, и теперь присяга на ружнице у донских казаков употребительна во многих станицах. Она считается вполне убедительной и страшной, если у ружья со взведенным курком поставлена будет святая икона. То же снимание со стены иконы и целование ее при свидетелях почитается еще клятвенным доказательством там, где ружье не играет такой большой роли, как у казаков, и где думают, что снимать для клятвы икону значит потянуть руки на Бога. Икона на голове, а кое-где вместо нее кусок свежего дерна также иногда служит бесспорным доказательством настоящей правды, как самая тяжкая божба (о чем я уже имел случай говорить в другом месте). У белорусов до сих пор живо выражение землю есць, то есть клясться землей, – и не исчез обычай, в доказательство истины, класть в рот щепотку земли и жевать ее. Тверда и неизменна только та клятва, которую несут миром, когда идут круговой порукой, то есть стоят все за одно и каждый за всех.

7. Одеваться

В наглядное доказательство того, насколько изменяется даже на нашей памяти не только внутренний смысл народной жизни, но и внешние, отличительные этнографические признаки русского человека, достаточно остановиться на одежде и здесь, не уходя в дальнейшие скучные подробности, ограничиться, например, лишь одним головным убором. Не говоря об исчезнувших уже женских киках, кокошниках, повойниках и сороках, более устойчивые мужские шляпы становятся теперь также большой редкостью.

До освобождения крестьян на глазах у всех были больше десятка сортов этой головной покрышки, носивших отличительный покрой и соответственные названия. По ним опытный, приглядевшийся глаз мог уверенно различать принадлежность владельцев их известной местности: шляпы, как наречие и говор, служили верными этнографическими признаками и точными показателями. Весьма многие, несомненно, помнят классические грешневики на головах московских извозчиков из подмосковных деревень, разъезжавших в зимних санках и на отчаянных клячах. Помнят и базарную общеизвестную ровную шляпу, где тулья была одинаково равна около дна или верха и около полей нанизу. Солидные старички и до сих пор ее не покидают, дорожа ее удобствами именно потому, что дело в шляпе – в буквальном смысле поговорки: хранится синий ситцевый платок с завернутыми в нем деньгами, личным паспортом, нужными бумажонками, со счетами и расписками, с письмом от баламута-сына из Питера и проч. Молодежь требовала на эту ровную шляпу цветную ленточку с оловянной раскрашенной пряжкой. Из нее же выродилась череповка для всей новгородчины – не слишком высокая, а середкой на половине: стопочкой и коробóчком. Некоторые местности у семеновских и макарьевских мастеров-кустарей требовали ломать эти ровные шляпы по самой середине, другие – делать перехваты ближе ко дну для украшения их в этих местах лентами и пряжками. В первом случае выходили шляпы с переломом, во втором с перехватом, где ленточка, пришитая ближе к верху, спускалась к полю накось, как у рязанцев. Для Поволжья валяли из овечьей же шерсти,