Вениаминовна нагнулась и приласкала питомицу.

— Раздевайся. У меня натоплено.

Соседка скинула с плеч телогрейку, чуни снимать не стала — на улице не грязно пока.

— Слушай, Маня, разговор у меня к тебе есть.

Марья Антоновна зажгла конфорку под чайником, достала из тумбочки банку варенья.

— Да ты садись, Дусь, садись.

Евдокия Вениаминовна устроилась за столом.

— Я тут супчик себе готовлю. Ну да ладно, потом.

Она принесла два бокала, чайные ложки, варенье, выложенное на блюдечко. Расчехлила из целлофана нарезанный белый хлеб в плетёной хлебнице.

— Угощайся. Чем богата.

Чайник равномерно зашумел.

— Ты мне вот что скажи: долго ты ещё ерундой страдать будешь? Мы с тобой бабы одинокие, держаться должны друг за друга. А ты что делаешь? Шила ведь в мешке не утаишь, Машка. Иди ко мне сюда, сядь. Как хочешь, но пора объясниться. Или ты тут втихаря и выносить задумала, и родить? А справишься?

Марья Антоновна поднесла заварочный чайник, налила заварку в бокалы, села.

— Не знаю, Дуся, не знаю.

Женщина вздохнула и прямо в глаза соседке посмотрела:

— Что тебе рассказать? Давай, спрашивай.

— Это он, да? Шельмец этот? Имя я могу его в этом доме произносить?

— Да говори, чего уж.

— Тимка, стервец, удумал?

— Кто ж ещё?

— Ух, душа его забубённая! Силой взял?

— Нет. Моим бессилием воспользовался. Да чего теперь об этом? Назад ничего не воротишь.

— Эх, Машенька ты моя горемычная!

— Не начинай, Дусь. Не трави душу. Долгие месяцы успокаивалась…

— А этот что, вихрастый, помогает тебе? Соседку в сторону, а от чужого мужика помощь принимаешь?

— Ты про Евгения Фёдоровича?

Дуся кивнула.

— Да, приняла его помощь. Понимаешь, он во всей этой истории нашей разбирался и со всеми участниками беседы имел. И не знаю, что на него нашло, ведь, правда, чужой человек, но с самого первого дня он меня жалеть начал. Сама понимаешь, одна я, без мужика. Помочь некому. Надежда только на добрых людей. А к тебе я как раз идти собиралась, да похвастать нечем, вот и тянула, не шла. Думаю, надо пойти Дусе всё рассказать, а то мало ли что со мной случится, никто ведь не присмотрит, не поможет. А ты тут рядышком всегда. Ну, думаю, Бог даст, выношу и рожу, а коли нет, так тому и быть. Меня же теперь окромя вот этой души маленькой, что в пузе моём живёт, ничего на земле не держит. Но она, видать, прочно за жизнь зацепилась. Тимкины, будь он неладен, корни.

— Да, Маш, Тимкины корни. Но и твои ведь корешочки тоже есть.

Марья Антоновна уронила голову в ладонь.

— Ладно. Не об этом речь. Ты меня-то привлекай, не стесняйся. Дальше-то совсем пузо на нос полезет. Как ты с таким с делами справляться будешь? Родишь ещё раньше времени, ни туда ни сюда.

Дуся остановилась и пошла к плите погасить газ под чайником. На столе в мисочке стояли нарезанные овощи для супа. Женщина забрала чайник и разлила кипяток по бокалам. Марья Антоновна наблюдала за ней.

— И ещё должна признаться. Я твоим сродственникам намекнула на твоё положение. Пусть подумают маленько.

— Ой, Дуся, ну зачем ты?

— Я и про ихнего спросила. Небось, интересно тебе, как ему там на нарах?

Марья Антоновна ничего не ответила, но Дуся, растолковав её тревожный взгляд как интерес, продолжила:

— Пишет, что нормально у него всё. Хлеб печёт на всю колонию. Приспособился, видно, к жизни как-то. У тебя как, душа-то не сжимается при мысли о нём?

— Не хочу я о нём говорить, Дуся. Ничего хорошего не скажу.

Очень кстати начал Валерка к матери приезжать с конца апреля. Марья Антоновна совсем раздулась, стала похожа на неваляшку. Вот Валерка, раньше времени постаревший из-за алкоголя, теперь и приносил Марье Антоновне воды, а Дуся приходила полы протирать. Два огорода с сыном засеяла. Кастрюли все большие по-соседски спрятала, велела маленькими пользоваться и готовить почаще, картошку сидя чистить, чтобы спина не затекала. Думала, как бы разжиться пелёнками, а тут приехал темноглазый один с какой-то бабёнкой больно красивой на машине. Привезли две большие коробки. В одной как раз и были пелёнки, костюмчики всё жёлтые да зелёные (не знает даритель, кто родится — пацан или девка), простынки, одеялко, игрушки и прочие мелочи. А во второй коробке коляска оказалась бежевая. Евдокия Вениаминовна сразу прихватила мужичка, который именем Кирилл назвался, и попросила эту коляску собрать, а то ведь бабы могут и не сообразиться, как это сделать. К коляске прилагалась ещё маленькая люлечка с ручками, которая в большую люльку легко вставлялась и вынималась.

— Кирилл, от кого подарочки-то? — насмешливо и довольно уточнила Евдокия Вениаминовна.

Мужчина совершенно не смутился, потому что привык с разными людьми разговаривать.

— А есть на свете такой Палашов. Слышали о нём?

— А! Да-да. Доводилось и говорить с ним. Спасибочки ему большие передавайте и от Машенькиной соседки.

— Люба, поехали, — позвал Кирилл свою красавицу, которая с Марьей Антоновной в комнате сидела и расспрашивала, пока та пелёнки разбирала.

— Иду, Кир.

И быстренько так с Марьей Антоновной попрощалась и вышла к молодцу своему. Бабёнка не только красивая, но и понимающая.

С того дня от сердца отлегло, и вопрос, во что малютку одевать и пеленать после рождения, отпал.

Теперь, в конце мая, когда роды могли начаться в любую минуту, Евдокия Вениаминовна заглядывала к соседке по два-три раза и задерживалась подольше.

И двадцатого мая прибежала, засуетилась сразу с хозяйством, а потом на Маню посмотрела, а у той судорога боли на лице. Все кастрюльки побросала и к ней.

— Что? Началось уже?

— Да уже с час как, — ответила Марья Антоновна, когда отпустило.

— А чего ж ты, дура, сидишь тут одна? Надо скорее вызывать скорую.

— Ой, не суетись, Дуся, — отмахнулась Марья Антоновна. — Я Ванечку рожала часов двенадцать. Ещё долго. Успеем.

— Дура