— А время бежит, нам за ним не угнаться, — прошептал Эдди Каспбрэк, не отдавая себе отчета, что говорит вслух.

Чувствуя себя спокойным и несчастным (в таком состоянии он, сам того не подозревая, пребывал довольно часто), Эдди обошел здание, поскрипывая по гравию туфлями от «Гуччи», чтобы взглянуть на площадку, где в его детстве постоянно играли в бейсбол, в те далекие времена, когда мир, казалось, на девяносто процентов состоял из детей.

Площадка не так уж и изменилась, но одного взгляда хватило, чтобы понять: в бейсбол здесь больше не играют — в какой-то момент традиция умерла, по ей одной ведомым причинам.

В 1958 году ромб внутреннего поля ограничивали не выбеленные дорожки, соединяющие базы, а вытоптанные ногами тропки. И баз, как таковых, у них не было, у этих мальчишек, которые играли здесь в бейсбол (все мальчишки были старше Неудачников, хотя Эдди помнил, что Стэнли Урис иногда принимал участие в игре; отбивал мяч слабовато, но на наружном поле бегал быстро и демонстрировал отменную реакцию). Базами служили четыре куска грязного брезента, которые хранились под погрузочной платформой длинного кирпичного здания, торжественно доставались оттуда, когда мальчишек набиралось на две команды, и не менее торжественно возвращались на место, когда сгустившиеся сумерки останавливали игру.

Но теперь Эдди не видел протоптанных бейсбольных тропок. Слишком уж много сорняков проросло сквозь гравий. Повсюду блестели осколки разбитых бутылок из-под пива и газировки; в те давние дни все осколки добросовестно убирались. Что осталось неизменным, так это проволочный забор в дальнем конце площадки, высотой в двенадцать футов и ржавый, как засохшая кровь. Он разрисовывал небо ромбами.

«Это она, зона круговой пробежки», — подумал Эдди. Сунув руки в карманы, ошеломленный, он стоял на том месте, где двадцать семь лет назад был «дом».[221]За забор и в Пустошь. Такой удар по мячу они называли «Автоматом». Эдди громко рассмеялся и тут же нервно оглянулся, словно это рассмеялся призрак, а не мужчина в слаксах за шестьдесят долларов, мужчина из плоти и крови, реальный, как… ну, реальный, как…

«Брось, Эдс, — вроде бы прошептал ему в ухо голос Ричи. — И вовсе ты не реальный, и в последние годы ржачек тебе выпадало мало, и случались они редко. Так?»

— Да, так, — тихо ответил Эдди и пнул несколько камушков, оказавшихся под ногой.

По правде говоря, он видел только два мяча, перелетевших через забор в дальнем конце площадки «Трекер бразерс», и оба раза по мячу бил один и тот же пацан — Рыгало Хаггинс. В свои двенадцать лет Рыгало выглядел комично большим: ростом уже в шесть футов и весом, наверное, в сто семьдесят фунтов. Прозвище он получил за умение долго и громко рыгать, получалось у него нечто среднее между кваканьем лягушки и стрекотанием цикады. Случалось, рыгая, он постукивал рукой по губам, и срывающиеся с них звуки напоминали клич индейцев.

Рыгало был здоровенным и не толстым, теперь вспоминал Эдди, но Бог, похоже, не планировал, чтобы мальчик становился таким большим в двенадцать лет; если бы Рыгало не умер в то лето, он мог бы прибавить в росте еще шесть дюймов, а то и больше, но мог бы и научиться управлять таким огромным телом в мире куда меньших по размерам людей. «Он даже мог, — подумал Эдди, — научиться доброте». Но в двенадцать лет Рыгало, неуклюжий и злобный, даже производил впечатление умственно отсталого исключительно из-за резких и на удивление неловких телодвижений. Какая там легкость, присущая, скажем, Стэнли! Тело здоровяка, казалось, никак не общалось с его мозгом, существовало в собственном замедленном мире. Эдди вспомнился один вечер, когда мяч, отбитый бэттером, медленно летел прямо на Рыгало, который стоял на внешнем поле. Он мог поймать этот мяч, не сходя с места. Рыгало застыл, задрав голову, вскинув руку, словно в приветствии, но подставить перчатку под мяч так и не удосужился, и он ударил Рыгало по темечку с громким «бонг». Такой же звук слышится, если мяч, брошенный с третьего этажа, падает на крышу «форда». Мяч подскочил на четыре фута и аккуратно опустился в перчатку. У одного бедолаги, Оуэна Филлипса, «бонг» этот вызвал смех. Рыгало подошел к нему и пнул так сильно, что Филлипс побежал домой, крича от боли и с дырой в штанах. Больше никто не засмеялся… разве что про себя. Эдди полагал, что Ричи Тозиер, если бы при этом присутствовал, наверняка не удержался бы от колкой реплики, и Рыгало скорее всего отправил бы его в больницу. Такую же медлительность демонстрировал Рыгало и в «доме». Выбить его не составляло труда, а если после его удара мяч отскакивал в землю, то даже самые неуклюжие игроки внутреннего поля салили его до того, как он добирался до первой базы. Но если уж удар получался, мяч летел очень, очень далеко. Эдди видел два мяча, которые Рыгало отправил за забор, и оба удара получились потрясающими. Первый мяч так и не нашли, хотя с десяток мальчишек перелезли через забор и принялись рыскать по Пустоши.

Второй отыскали. Мяч этот принадлежал другому шестикласснику (Эдди не мог вспомнить его имя и фамилию — только прозвище; мальчишки звали его Сопливый, потому что он вечно ходил простуженным), и им играли в конце весны и в начале лета 1958 года. В результате мяч претерпел значительные изменения в сравнении с идеально круглым белоснежным шаром с красными стежками, каким его достали из коробки в магазине. Он потерся, его покрывали зеленые пятна от травы и царапины от сотен ударов по гравию. Стежки в одном месте начали надрываться, и Эдди (он бегал за мячами, выкатившиеся за границу поля, если позволяла астма, и смаковал каждое небрежное: «Спасибо, малыш», — которым его награждали, когда он возвращал мяч в поле) знал, что скоро кому-то придется доставать изоленту «Черный кот» и обматывать ею мяч, чтобы им могли поиграть еще неделю или чуть дольше.

Но прежде чем настал этот день, семиклассник с невероятным именем Стрингер и фамилией Дедэм подал, как он это называл, «с переменной скоростью». Принимал подачу Рыгало Хаггинс. Точно рассчитал время подлета мяча (медленные подачи подходили ему как нельзя лучше) и ударил по видавшему виды «сполдингу»[222]Сопливого. Обшивка мяча тут же оторвалась и спланировала на площадку, приземлившись в нескольких футах от второй базы, будто большая белая бабочка. Сам мяч поднимался все вышел и выше в роскошное подсвеченное закатом небо, раскручиваясь и раскручиваясь. Мальчишки, онемев от изумления, поворачивали головы, следя за полетом мяча. Эдди помнил, как с губ Стрингера сорвалось: «Срань гос-подня!» — и такое благоговение слышалось в его голосе. Мяч все летел и летел, они все видели разматывающуюся бечевку, и, возможно, еще до того, как мяч долетел до земли, уже в Пустоши, шестеро мальчишек карабкались за забор. Эдди помнил, как Тони Трекер изумленно хохотал и кричал: «Этот мяч улетел бы и за стадион „Янкис“.[223]Улетел бы на хрен и за стадион „Янкис“».