— Оно словно делалось для меня.

— Оно было сделано для Цезаря… Клеопатрой, я думаю.

— Но я и есть Цезарь.

— Да подожди ты с этим, Октавий! — резко воскликнул Филипп. — Плебейский трибун — убийца!.. Гай Кассий и плебейский эдил Критоний сняли статуи Цезаря с плинтусов и пьедесталов на Форуме и отослали в Велабр, чтобы их там разбили. Толпа разузнала о том, ринулась к скульптору и спасла статуи. Даже те две, по которым успели пройтись молотком. Потом чернь подожгла мастерскую и двор, огонь пошел к Тусканской улице. Стена пламени! Половина Велабра сгорела. А толпе было все равно. Уцелевшие статуи возвратили на место. Две поврежденные передали другому скульптору для ремонта. А чернь стала требовать, чтобы консулы показали ей Аматия. Это, разумеется, было невозможно. И вспыхнул ужасный, худший на моей памяти бунт. Несколько сотен горожан и пятьдесят солдат Лепида погибли, прежде чем толпу удалось разогнать. Сотню мятежников арестовали, их поделили на граждан и прочих. Граждан скинули с Тарпейской скалы, а неграждан выпороли и обезглавили.

— Значит, требовать справедливости — это измена, — сказал, вздыхая, Октавиан. — Наш Антоний показывает свое истинное лицо.

— Ох, Октавий, он же подлинное животное! Вряд ли он хоть на миг задумывается, направлены его действия против справедливости или нет. Вспомни, что он сотворил на Форуме, когда Долабелла активизировал свои банды. Ответ Антония на уличные беспорядки один — бойня, резня. Потому что резня — его истинная натура.

— Я думаю, он метит в новые Цезари.

— А я так не думаю. Он отменил должность диктатора.

— Если «рекс» только слово, значит, и «диктатор» лишь слово. Насколько я понимаю, никто не смеет теперь восхвалять Цезаря, даже толпа?

Филипп вдруг засмеялся.

— Так считают Антоний и Долабелла! Но ничто не может остановить простой люд. Долабелла велел убрать с места сожжения Цезаря и алтарь, и колонну, когда узнал, что очень многие в открытую называют Цезаря божественным Юлием. Вообрази себе это, Октавий! Чернь принялась поклоняться Цезарю, словно богу, прежде чем остыли камни, на которых он горел!

— Божественный Юлий, — повторил Октавиан, улыбаясь.

— Это пройдет, — сказал Филипп.

Ему не понравилась эта улыбка.

— Возможно, возможно, но почему ты не хочешь вникнуть в то, что происходит, Филипп? Народ стал видеть в Цезаре бога! Не знать, не правительство, а народ. А правительство, наоборот, делает все, чтобы запретить ему это. Но простой люд так любил Цезаря, что не может думать о нем как о мертвом. Поэтому он воскрешает его как бога, которому можно молиться, к которому можно обратиться за утешением. Разве это не ясно? Простые римляне говорят Антонию, Долабелле и освободителям — фу, что за мерзкое слово! — а также всем, кто стоит наверху, что с Цезарем никто из них никогда не расстанется.

— Не забивай себе этим голову, Октавий.

— Мое имя Цезарь.

— Но я никогда не назову тебя так!

— Придет день, и у тебя не будет выбора. Расскажи мне, что еще происходит в Риме.

— За что купил, за то и продам. Антоний помолвил свою дочь от Антонии Гибриды со старшим сыном Лепида. Поскольку обоим помолвленным еще далеко до брачного возраста, я подозреваю, что помолвка продлится лишь до тех пор, пока их отцы держатся друг за друга. Лепид поехал управлять Ближней Испанией и Нарбонской Галлией около двух рыночных интервалов назад. Секст Помпей теперь имеет шесть легионов, так что консулы решили, что Лепиду надо удерживать свои провинции, пока это возможно. У Поллиона в Дальней Испании пока все тихо, если верить тому, что мы слышим.

— А как эта сладкая парочка, Брут и Кассий?

— Оба покинули Рим. Брут передал полномочия претора Гаю Антонию на время… э-э… его выздоровления после сильного эмоционального стресса. Кассий может, по крайней мере, сделать вид, что, объезжая Италию, он продолжает выполнять обязанности претора по иностранным делам. Брут взял Порцию и Сервилию с собой. Я слышал, что эти две женщины немилосердно колотят друг друга. В ход идут зубы, ноги, ногти. Кассий же объявил, что ему нужно быть поближе к своей беременной женушке, но не успел он уехать из Рима, как Тертулла вернулась из Антия в город, так что кто знает, что там на деле происходит в этой семье?

Октавиан метнул на отчима взволнованный взгляд.

— Значит, в Риме назревают неприятности и консулы не могут с этим справиться?

Филипп вздохнул.

— Да, мальчик. Хотя они лучше ладят друг с другом, чем мы полагали.

— А что решено с легионами?

— Их постепенно возвращают из Македонии, кроме шести самых лучших, которых Антоний придерживает для себя, для своих будущих губернаторских нужд. Ветераны все еще ждут земельных наделов в Кампании, и недовольство растет, потому что, как только Цезарь скончался…

— Погиб от рук убийц, — поправил Октавиан.

— …скончался, земельная комиссия тут же прекратила работу и свернула дела. Антоний вынужден был поехать в Кампанию, чтобы возобновить прекращенный процесс. Он все еще там. Долабелла сейчас главный в Риме.

— А алтарь Цезаря? Колонна Цезаря?

— Я говорил тебе, их уже нет. Где твои мысли, Октавий?

— Мое имя Цезарь.

— Услышав все это, ты еще веришь, что выживешь, если примешь наследство?

— О да. Со мной знаменитое везение Цезаря, — сказал Октавиан, загадочно улыбаясь.

Тот, на чьей печатке красуется сфинкс, просто обязан быть загадкой для прочих.

Он направился в свою старую комнату, но оказалось, что ему теперь отвели целые апартаменты в несколько комнат. Даже если Филипп и хотел отговорить своего пасынка от поспешных шагов, этот архинейтрал был достаточно умен, чтобы понимать, что наследника Цезаря сунуть в занюханную клетушку нельзя.

Его мысли были последовательны, хотя и фантастичны. Очень многое из того, что наговорил тут Филипп, указывало ему, как вести себя в будущем. Но все это бледнело перед словосочетанием «божественный Юлий». Новый бог, прославляемый народом Рима. Несмотря на ожесточенное сопротивление Антония и Долабеллы, оплаченное ценой многих жизней, народ Рима не уступает в своем решении поклоняться ему. Божественный Юлий. Для Октавиана — сигнал, заставлявший его идти дальше. Быть Гаем Юлием Цезарем-сыном — это великолепно. Но быть сыном бога — воистину невероятный удел!

«Но это все в будущем. Во-первых, везде и всюду во мне должны видеть сына Цезаря. Центурион Копоний сказал, что я очень похож на него. Я знаю, что это не так. Но Копоний смотрел на меня глазами сердца. Крутой нравом, стареющий человек, которому он служил и, может быть, которого никогда близко не видел, был золотоволосый, светлоглазый, симпатичный и властный. Мне нужно убедить всех людей, включая и римских легионеров, что Цезарь в моем возрасте был похож на меня. Я не могу стричься коротко, потому что уши у меня определенно не те, но форма черепа точно такая. Я могу выучиться улыбаться, как он, ходить, как он, взмахивать рукой точно так же, как он это делал, излучать доступность, каким бы высоким ни было мое происхождение. Ихор Марса и Венеры течет и во мне.