Сидел и смотрел на кровавый подтек под его размозженным затылком, на его заострившийся нос, на его просветлевшее, желтое на висках и по кромке лицо, на его восковую тонкопалую руку с розовато-лиловыми, наливавшимися синевою ногтями. То, что я ощущал, походило на первые часы простуды в детстве: можно двигаться, слушать пластинки, читать, устраивать сражения на подушках, заряжать наши с Руди пружинные револьверы и ружья деревянными стрелами… Можно все, но уже будто из-под воды и сквозь воду.

Я понимал, что брат убит из-за меня, что я в известной мере обменял его единственную жизнь на воскрешение Зворыгина, которому жизни, наверно, не будет нигде. Но казнить себя было смешно. Я убил его, да, но не здесь, не сейчас – не сберег еще в 39-м, когда не выдавил его в нейтральную страну, убил его своим непониманием той силы, которая дала мне триста тысяч самолетов для возможного только на великой войне самоосуществления. Мне казалось, что эта война – для меня, а не я – для нее, все будет так, как надо мне, сильнейшему в естественном отборе, в борьбе за потомство, за братьев, за самку. Но я воевал не за них. Зворыгин – за Русскую землю, за жизнь, за хлеб, за любовь, за потомство, а я – за то, чтобы умерли все. Зворыгин и все эти русские, чьи души он сегодня выпустил из лагеря, убивали всех нас и себя, чтобы не было смерти. И здесь, в тюрьме, и там, на фронте, каждый съеденный ими кусок, каждый пройденный ими на брюхе сантиметр земли, каждый всаженный в бронеплиту «мессершмитта» снаряд приближали к ним воздух и свет. Наши самоубийства происходили только от усталости и страха: лучше краткая боль, чем висеть на своих же мясницких крюках; только из послушания смерти как богу, которому мы честно пели осанну, служили: если некого бросить, то сам прыгай в эту алтарную пасть. Мы потухали, как некормленый огонь в наших кремационных печах, а они умирали, как зерна.

Кто-то тронул меня за плечо – прибежавший хозяин с брыластым лицом. По кухне он двигался так, словно боялся Руди разбудить. Я извинился за притащенного мертвеца и усилился обговорить несущественное: «Не хочу его класть к остальным», «похоронная фирма», «подвал», «вы поможете мне?». Он послал свою девку в ближайшую гробовую контору.

Я поднялся наверх и, упав на диван, разлучился с сознанием. Это было знакомое мне по смерти нашей матери оцепенение – пустотелая легкость бессочной, отверделой и ломкой травы, то спасительное отупение, которое, должно быть, оковывает каждого, кто зарывает в землю брата, мать или отца.

Не знаю, сколько времени не шевелился. Настойчивый стук в дверь заставил меня двигаться. Пришел похоронный агент, и меня затопили образцы гробового покрова и оттенки поделочного кипариса. Рейхсмарка обесценивалась еще быстрей, чем мы катились к Висле, и я добавил к денежной трухе кусок инкрустированного бриллиантами золота – карманный Audemars Piguet, подобный тем фамильным безделушкам, которыми я оплатил патроны для Зворыгина.

Похоронный агент поклонился и столкнулся в дверях с невредимым, никуда не девавшимся Майгелем. Ни единого пятнышка крови и грязи на лице и мундире, он даже не взмок – словно все это время обитал на какой-то господствующей высоте.

– Простите, я вынужден допросить вас немедленно, – буркнул он с выражением «долг», «дело – прежде всего», «я – всего лишь такой же похоронный агент, кочегар, руки в масле». И, усевшись напротив, кинув взгляд на меня, как на солнце, на мигание сварки в упор, заорал: – Ну что, что, что вы, Борх, хотите от меня услышать?! Хотите, чтобы я немедленно исчез? Простите, не могу! Давайте прямо, коротко и ясно. О том, что мы… да, да, мы с вами натворили. Вы думаете, я не понимал, что вы затеяли? Да именно это и было мне нужно от вас. Ваш Зворыгин – всего лишь запал для гранаты. Все это было нужно для того, чтоб убедительно продемонстрировать рейхсфюреру опасность содержания такой огромной массы заключенных в наших лагерях. Восстание в Треблинке, в Собиборе… и вот теперь здесь, в Регенсбурге. Все дело в том, что рейхсминистр Шпеер стоит на том, что заключенные – это жизненно необходимый ресурс, рабочие руки для наших заводов. Без них мы не сможем удовлетворить потребности вермахта, растущие в геометрической прогрессии. Рейхсфюрер согласен с этим рациональным подходом, но, к сожалению, они не понимают главного. Сегодня – рабочие руки, а завтра – рассказчики правды, свидетели. Да, да, уж мы-то с вами понимаем, что война проиграна. Поймите, граф, я не толкую вам об обелении германской нации, о том, что завтра победители объявят нас, немцев, главнейшими изуверами этого века, о том, что миру будет явлена вся правда о том, как мы, немцы, решали проблему евреев и лишних славян. Это просто смешно. Мы, конечно, не скроем всего, ведь пепел тоже может говорить – много красноречивее так называемых выживших жертв. Да нам и не надо скрывать эту правду саму по себе. Напротив, она соблазнительна. Вся сила нашего национал-социализма в том, что он высвобождает потаенные желания человека, его потребность быть сильнее смерти. Спихнуть ногой в могилу существо, которое ничем, по сути, от тебя не отличается, – это самое сильное переживание, которое доступно человеку. Если кто-то другой извивается перед тобою, горит, когда ты нажимаешь на гашетку, значит, ты – настоящая сила, ты – Бог. Больше Бога. Ну разве вы и ваш Зворыгин, убивая, не ощущали в небе это, только это? И не надо делить бритвой вашей красоты это чувство на законное и незаконное. Не разделите, Борх. Нацистская идея здесь, в первооснове, – ткнул он пальцем в живот. – В костном мозге любого младенца. Интеллигент, который презирает простонародье за мозоли и совершенное отсутствие иронии, целиком уже наш. Артист вроде вас, который разделяет всех двуногих на хозяев красоты и бессмысленную протоплазму, удобрение, гумус. Любой ваш антипод, плюгавый мужичонка, боящийся красивых самок и победительных самцов, а потому животно безотчетно ищущий кого-то слабее и ниже себя, кого-то, кому отказано в праве на жизнь… по черепному показателю, по крови, по классовому принципу, неважно… вот клетка нашей бешеной регенерации, пластилин, из которого можно вылепить все… Извините, я слишком отвлекся. В общем, дело не в чьем-то желании скрыть все следы. Останутся эти бараки и печи, фотографии трупов, живые свидетели, но должно быть железно похоронено главное: кто. Кто принимал подобные решения, кто отдавал подобные приказы. Мы не должны позволить победителям восстановить цепочку до конца. Мы отдадим им исполнителей и даже главных кочегаров вроде Эйхмана, всех, кто раскручивал педали и налегал на рычаги, мы, разумеется, оставим им в Берлине наше главное пугало и других площадных крикунов, но основные выгодоприобретатели…

– И для этого надо убить в этом лагере всех? – Мне казалось, еще одно слово – и звенящая стужа разорвет мне башку.

– Ну конечно, мой друг. Чем больше выживших, тем больше языков и однозначных показаний. Ведь кроме моих, скажем так, нанимателей есть еще и мы сами. Не знаю, как вы, а я планирую начать другую жизнь. Память жертвы на лица мучителей чрезвычайно остра. Это мы будем сниться им до скончания дней, а не наоборот. Я, конечно, старался оставаться в тени. Ваш Зворыгин, к примеру, не видел меня – я направил ему свет в глаза. Почти никто из русских пленных не видел моего лица, но зато очень многие видели полтораста моих подчиненных. Ну взять хотя бы Гортера, того гауптштурмфюрера, которого вы чуть не пристрелили – вчера, в подвале, помните? Вы конечно же скажете, что быстрее и проще ликвидировать Гортера. Ах, если б все было так просто. Все дело в том, что наш рейхсфюрер не оставил нам выбора. Все мои жалкие предосторожности – направленный свет, полумрак и прочие шпионские приемчики оказались напрасными. Вы знаете, что сделал этот фанатик? Он ведь по-своему неглуп. Он собрал всех нас в Позене и заявил во всеуслышание: да, мы это делаем, убиваем евреев, пленных красноармейцев и прочих славян. И если, мол, нам, палачам из СС, нет прощения, то придется идти до конца и стоять до последнего. Вцепиться зубами в немецкую землю и отдать свои жизни за Рейх. – Ублюдок передернулся, как кошка, которая пытается срыгнуть селедочную голову. – Он всех запятнал этой кровью и вымазал этой золой. Теперь никто из нас не сможет доказать, что он не знал, чем занималось его ведомство, что он-то, бедный, занимался всего-навсего вербовкой пленных офицеров. Мы все на кинопленке. На Би-би-си звучат все наши имена. Просто так мне уже не исчезнуть. Мне нужен сильный покровитель. По сути, все, чего желает мой хозяин, – это чтобы ликвидация определенных лагерей, подобных этому, была начата нами незамедлительно. Сегодня же, поскольку завтра будет поздно. Вы, верно, понимаете, что функционирование такого огромного лагеря сопровождается огромным документооборотом: кто строил эти печи и бараки, кто поставлял для лагерей СС бетон, кирпич, колючую проволоку, сжатый газ, пестициды, на чьих заводах надрывались эти заключенные – все это было зафиксировано со свойственной нам, немцам, педантичностью, вплоть до каждого пфеннига. И вал всех этих накладных, подписанных контрактов, циркуляров и рапортов об исполнении растет каждый день, понимаете? Мне поручено именно что начать процедуру банкротства. Ну а закрытие предприятия сопровождается тотальным увольнением рабочих, только и всего. Мой наниматель должен быть уверен, что все сущностные документы исчезли. В противном случае он не возьмет меня с собой. – В ровном голосе Майгеля сквозняком потянул детский ужас покинутости. – Ваш Зворыгин всего лишь сорвал крышку с этой кастрюли. Даже если бы вы его сбили, котел все равно бы рванул – не сегодня, так завтра. Ну а теперь поговорим о вас. – Вгляделся он в меня с тревожной зоркостью: есть какие-то признаки жизни? – Ваш брат погиб, вы остались последним в роду. Ваш славный отец, разумеется, знал о сексуальных предпочтениях сына и связывал надежду на продолжение рода Борхов исключительно с вами. Что же, пусть он теперь потеряет и вас? Свое повторение, подобие, гордость? Хотите, чтобы он скончался с пониманием, что после него на земле не остается никого, в чьих маленьких жилах текла бы его обновленная кровь? А может, графиня фон Бюлов давно уже носит под сердцем его долгожданного внука и вашего сына? Ну неужели вы не думали об этом – о том, чтоб убить свою смерть простейшим инструментом, данным каждому мужчине? Или что, «не рождаться вообще – самый лучший удел»? Идет тотальная война, все мужчины торопятся превратить свое семя в потомство. – Вот чем он мог проткнуть меня до кровяной, сочащейся, скулящей сердцевины. Я все еще был не один: живым меня делала Тильда. Отобрать у меня и ее – это слишком, только, помнится, ветхозаветный Господь, как и наши СС, совершенно лишен чувства меры и вкуса. – Ну граф, не хотите спросить, зачем вы нужны нам? Кто вообще такие эти «мы»?