Мы выступали на ярмарках и карнавалах, в деревянных сараях и великолепных театрах; их строили в расчете на прирост населения, которого так и не случилось; теперь роскошные здания медленно приходили в упадок. Мы играли на пирсах и дощатых настилах морских курортов, на местных ярмарках и цветочных праздниках. Мы стали цыганами и радовались каждому представлению, даже если иногда и мечтали о дне, когда Флоренс Зигфельд или Сесил Б. Демилль увидят нас и пожелают заключить с нами контракт. В глубине души все мы догадывались, что такого никогда не случится. Ближе всего мы подошли к успеху в Сан-Луис-Обиспо, когда услышали, что в зале сидит один из ассистентов Уильяма Рэндольфа Херста[277]. Очевидно, босс приказал ему подыскать какое-то местное шоу для вечеринки на ранчо Херста, расположенном среди холмов неподалеку от городка. Я пришел к выводу, что мы им не подошли. Контракта нам не предложили.

В ноябре 1923 года, в Хантингтон-Бич, мы показывали нашу русскую пьеску, несколько скетчей и попурри из песен, заполняя паузы между двумя кинодрамами и четырьмя другими шоу в Мэдисоне, небольшом пляжном мюзик-холле на окраине зоны развлечений. Подобно некоторым другим деревушкам на побережье океана в Южной Калифорнии, Хантингтон-Бич стал отчасти курортом с небольшими отелями, ярмарочной площадью, уличными аттракционами, а отчасти нефтяным городом. Среди почтенных семейств, пьяных нефтяников, скучающих стариков и других обычных посетителей выделялся дорого одетый, но неопрятный человек, сидевший в первом ряду; он не сводил глаз с миссис Корнелиус. Признаюсь, я почувствовал укол ревности. Мужчина просидел на наших выступлениях два дня подряд, и Этель предположила, что это театральный агент; но когда он появился за кулисами с букетом, который я счел вульгарным и по цвету, и по размеру, – я все вспомнил. Он, однако, меня не узнал, возможно, из-за грима. Я сумел преградить ему путь прежде, чем посетитель проник в нашу уборную. Он вел себя очень смирно, даже подобострастно. Огромный седовласый мужчина (ему не исполнилось и сорока), дрожа и всхлипывая, проговорил, что ему очень хотелось бы познакомиться с миссис Корнелиус и выразить искреннее восхищение ее игрой. Я встречался с ним в Атланте, на вечеринке в Клан-кресте. Джон Дружище Хевер, инженер-нефтяник, слегка вспотевший от жары, немного располневший, вероятно, все равно не вспомнил бы об этой встрече. В его глазах была только миссис Корнелиус. Он говорил только о ней. Хевер был очарован. Я постарался избавиться от него как можно быстрее. Последнее, чего бы мне хотелось, – чтобы о моем новом имени и местонахождении проведал клан. Не меньше меня пугало и то, что на след могут выйти враги клана. Кроме того, я не думал, что Хевер был подходящим поклонником для миссис Корнелиус. Я взял букет и карточку и отослал посетителя. Я отдал цветы миссис Корнелиус, но карточку ей не показал. Я сказал, что понятия не имею, кто принес букет. На следующий день, однако, Хевер вернулся снова, с розами и гардениями; он по-прежнему настаивал на знакомстве. К сожалению, мне приходилось избавляться от этого человека каждый вечер в течение всей недели. По крайней мере, я смог защитить от него миссис Корнелиус. Я вздохнул спокойно лишь тогда, когда мы снова отправились в путь, двинувшись вдоль побережья в Сан-Диего. Огромные белые буруны Тихого океана, пальмы и желтые пляжи скоро отвлекли меня от Джона Хевера, его нелепой страсти и беспокойства, зародившегося при столкновении с этим нежданным свидетелем моей былой карьеры.

Пока мы играли в небольших псевдоиспанских театрах у границы, жизнь становилась все легче и легче. У нас даже скопилось несколько долларов. Я часто задумывался о том, как сложилась бы жизнь, если я решил бы навсегда остаться актером. Вероятно, вскорости я бы стал беспокойным, как Джон Уэйн или Фрэнк Синатра, и вернулся бы в политику. Сейчас модно смеяться над амбициями губернатора Рейгана, но кто может сказать, развились бы его природные таланты, если бы он не использовал все возможности, если бы он не бросался на защиту старых обычаев с шестизарядным в руке? Он добился успеха, потому что искренне верил в слова своих героев. А разве не это нужно успешному политику? Я думаю, дело не в том, что ты играешь роль, а в том, что выбираешь роль по душе.

В конце 1923 – начале 1924 года у нас было достаточно работы, чтобы сводить концы с концами. Мы стали разборчивыми и начали отказываться от заказов похуже. Теперь мы выступали только в настоящих театрах и несколько раз появлялись на первом месте в программе. Жизнь была хороша. Мы не слишком оплакивали Уоррена Хардинга, еще одну жертву «черного» папы, когда он умер. Кальвин Кулидж[278] казался здравомыслящим человеком. Наше положение оставалось стабильным. Новость о смерти Ленина в январе 1924 года ненадолго подарила мне надежду – возможно, я снова увижу свою мать. Но ничего не изменилось. В Англии большевики усилили влияние, когда социалисты Рамси Макдональда захватили власть. Карфаген наступал, но я ничего не замечал. Я даже не задумывался об этом. Я согласился с миссис Корнелиус, которая сказала однажды утром, прочитав заметку о мюнхенской неудаче Гитлера: «Еж’ли спросишь м’ня, х’рошо, шо мы оказались далеко оттуда, Иван!»

Надежда на политическую стабильность сохранилась лишь в Италии. В России большевики ужесточали контроль. Стало ясно, что Ленин сдерживал восточные силы, теперь, очевидно, пришедшие к власти. В апреле 1924 года по настоянию миссис Корнелиус, но вопреки моим возражениям (хотя я с нетерпением ждал возвращения к городской жизни) мы направились в «Странофф» в Сан-Франциско. Они предложили нам утроить прежний гонорар. Мы не смогли отказаться. Театр стал еще чуть более ветхим, но в общем не изменился. Миссис Корнелиус даже отыскала кусок жевательной резинки там, куда она его прилепила во время своего последнего визита. Мы включили «Белого рыцаря и красную королеву» в афишу, на которой также значились «След Зорро» Дугласа Фэрбенкса и «Четыре всадника Апокалипсиса» Рудольфа Валентино. После нашего второго выступления в мою гримерную вошел Гарри Галиано. Он был в хорошем настроении; широко улыбаясь, гость пожал мне руку.

– Эй, – воскликнул Гарри, – вы тут большие дела делаете!

Он принес мне письмо. Оно пришло некоторое время назад и лежало у Винса Поттера на Северном пляже.

– Из Италии, – сказал Гарри.

Я, дрожа, протянул руку к письму. Оно должно было решительно изменить мою жизнь и напомнить о моем долге, моем lebensplan, моем изначальном пути. Прежде чем я успел открыть письмо, Гарри как-то неловко снял шляпу и со сдерживаемой грустью сообщил мне, что Винса предательски убили примерно за неделю до того, как пришло письмо. Гарри знал: Винсу хотелось бы, чтобы я получил послание. Я спросил, знает ли он, кто убил его босса. Гарри спокойно заверил меня, что правосудие скоро свершится. Он извинился за свои дурные манеры. Если бы оставалось время, чтобы меня разыскать, он непременно пригласил бы меня на похороны, ведь я стал «почти родственником». Я с удивлением услышал, что Винс внимательно следил за моей карьерой.