— Хватит! — сказал он отвратительным фальцетом. — Хватит, я требую соблюдения минимальных приличий! Да нет, не волнуйся, ты можешь меня еще любить, — добавил он нормальным голосом. — Я еще способен убить и зачать человека. Все работает, будь спокойна, я еще стою трех капитанов! Ладно, вернемся к кораблекрушению. Итак, необитаемый остров. И единственный уцелевший вместе с тобой, это давешний официант, или какой-нибудь пастор, или даже унылый раввин, и никогда, никогда больше ты и твой компаньон не сможете покинуть остров. И что тогда?

— Любимый, умоляю тебя, я так устала.

— А по сути дела, к чему спрашивать? Никогда ты не ответишь мне честно, никогда не порадуешь меня честностью и не примешь правду, которая колет глаза! Я и так знаю, что произойдет. Сначала, очевидно, ничего не случится. Ты останешься мне верна, так как будет теплиться надежда, что вас подберет какой-нибудь корабль. Значит, ночью сигнальные огни и днем какое-то подобие флага из майки официанта, который, соответственно, очень мило загорит. Так что, первое время ничего такого. Тем более, он просто официант, с ним невозможно даже поговорить о Прусте, вот кошмар! Но несколько недель спустя, когда надежда на спасительный корабль рухнет и ты поймешь, что навсегда обречена оставаться с ним на необитаемом острове, жить вместе с ним, вдали от людей, их правил и норм, тогда ты начнешь вплетать таитянские цветы в его волосы! — Охваченный порывом стремления к истине, он ходил взад-вперед, не замечая, что она дрожит всем телом. — И ты будешь готовить ему всякие вкусные блюда из рыбы, которую он поймает, и множество ароматических трав будешь собирать по всему острову в саронге. Это еще невинная жизнь, но уже жизнь мужчины и женщины! Я много знаю, и я прав! Меня считают безумцем, но я не безумен! И наконец, наконец, наконец, когда ароматная ночь спустится на пальмовую хижину, произойдет то, что должно было произойти, и начнется — вперед, назад. Или еще, — продолжал он нежным голосом, с чувством, — или еще, в конце прекрасного дня вы будете сидеть рядом, босоногие, рука в руке, на берегу лазурного и изумрудного моря, и будете любоваться закатом, всеми его поэтическими красками, столь располагающими к близости, и вот эта женщина, которая живет только ради меня и верит в это, положит свою юную головку на золотистое загорелое плечо официанта или раввина, ставшего отныне ее властелином, точно как я сейчас, ставшего ее мужем в теплой ночи, пахнущей тропическими цветами. «Tvaia gena», скажет она ему! — воскликнул он и подошел к окну.

Прижавшись лбом к стеклу и закрыв глаза, он представил, как она положила голову на широкую, гладкую грудь. И вот на своем благоуханном острове она уже его забыла! И вот с этим типом — те же поцелуи, что были в первые дни с ним! Еще более смелые поцелуи, климат располагает, с языком — чего уж там, на редкость похабные поцелуи! Он начал уже желать ее, когда, обернувшись, заметил, что несчастная бьется и рыдает, лежа на ковре.

Он поднял ее, положил на кровать, укрыл меховой шубкой, потому что зубы ее стучали. На цыпочках он прошел в ванную, вернулся с теплой грелкой и положил ее под шубку. Он потушил верхний свет, зажег ночнику изголовья, встал на колени возле кровати, не решился поцеловать ей руку, сказал шепотом, чтобы она позвала его, если ей что — то понадобится, и ушел, пристыженный, на цыпочках.

В гостиной, возле двери, которую он тихонько притворил, он стоял в темноте, потом ходил взад-вперед, отслеживая любой шум, размышляя об их несчастной жизни, куря сигареты, иногда прижимая раскаленный кончик к груди. Наконец он решился, осторожно открыл дверь, подошел к кровати, склонился над невинной бедняжкой, которая уснула и освободилась во сне от своего несчастья, над его женой, которую он заставил страдать, которая верила в него, над его очарованной танцовщицей из «Ритца», энтузиасткой, готовой поехать с ним на край света и жить с ним всю жизнь, над его наивной деткой, верящей в вечное счастье, над его худышкой. На коленях, с глазами, блестящими от слез, он тихо сидел над своей наивной девочкой, совсем ребенком вообще-то, своей женой, которую он заставил страдать. Никогда, никогда больше я не причиню тебе боль, сказал он ей про себя, изо всех сил я буду любить тебя, и ты будешь счастлива, вот увидишь.

LXXXIX

На следующее утро, меланхолически побрившись, он зажег сигарету, чтобы немного придать себе оптимизма, заставил себя улыбнуться, чтобы самому поверить, что решение найдено. Да, надо покончить с этой общественной жизнью, лезущей из всех дыр, которая невольно напоминает им, что они изгои, замурованные в своей любви. Если у них будет отдельное жилище вдали от людей — контраст с внешней жизнью исчезнет. В своем собственном мире, никого не видя, они не будут ни в ком нуждаться. И из этого жилища он сделает, постарается сделать святилище, где они смогут жить в атмосфере совершенной любви.

Абсурдно, но раз любовь открыта, нужно ее выпить и, самое главное, сделать ее счастливой, сказал он себе, врываясь к ней, как ветер, крутя на пальце четки, чтобы выглядеть решительным и бодрым. Он тут же расцеловал ей глаза, лоб и руки, чтобы передать ей свое приподнятое настроение, вселить надежду на лучшее.

— Привет тебе, мой ангел, моя любимая! Кончено, я выздоровел, больше никаких сцен, никогда никаких сцен! Начинаем новую жизнь, и слава Богу на небесах! И вот что еще, — сказал он, искусно разыгрывая радостное возбуждение, и взял ее за руки. — Послушай, ты бы хотела, чтобы у нас был свой дом? Тот, что недавно тебе понравился?

— В районе Бометт? Который сдавался?

— Да, любовь моя.

Она прижалась к нему, смеясь беззвучным радостным смехом — как тогда, в «Ритце». Свой дом для них двоих! И который, к тому же, так прекрасно называется: «Майская красавица». Он посмотрел на нее, растроганный: какая легкость на подъем, какой юный оптимизм. Она выскочила из кровати.

— Я сейчас же хочу его видеть! Постой, сначала в ванну. Иди, дорогой мой, вызови пока такси. Я быстро оденусь!

Когда такси остановилось возле «Майской красавицы», она была поражена, как прекрасна вилла, окруженная соснами, с чудесной лужайкой, спускающейся прямо в море. О, эти четыре кипариса! То и дело восторженно восклицая, она обошла вокруг этого чуда, бегом вернулась к нему, покрыла его руку поцелуями, упрекнула его, что он недостаточно восхищается, что он с недостаточным энтузиазмом повторяет, что «Майская красавица» воистину райское место, заявила, что уже чувствует себя здесь как дома, вслух прочла табличку на заборе. «Чтобы снять этот дом, обращайтесь к месье Симиану, нотариусу в Каннах». Она потянула его за руку, требуя идти быстрее, залезла в такси, стала целовать его манжеты. Изображая ту куколку из отеля «Роял», стала ныть, что хочет «Майскую красавицу», ня, «Майскую красавицу», ня, ня.

Все еще держа его за руку, она через ступеньку взлетела по лестнице, ведущей в контору нотариуса. Для нее не существовало ничего вокруг, кроме этой виллы, словно созданной для них. Она резко толкнула дверь в контору, вошла и сразу обратилась к самому старшему из служащих, заявив что хочет арендовать «Майскую красавицу». Старый клерк, длинный, похожий на копченого угря, в накладном целлулоидном воротничке, спросил, что это за «Майская красавица». Она объяснила, сказала, что им с мужем понравилась эта вилла и они хотели бы ее снять. Клерк покачал головой, и она ужаснулась. Неужели вилла уже снята?