Приветствуя позицию Болдуина по поводу паритета в воздухе, Черчилль предупредил, что надежды правительства на сокращение вооружений в авиации могут представлять большую опасность, если будет отложен пересмотр всей системы обороны Британии. 21 марта в палате общин он высказался за создание Министерства обороны, чтобы снабжение и планирование действий армии, авиации и флота координировал один министр. Кабинет отверг предложение, приватно сопроводив его грубым комментарием о невозможности найти «сверхчеловека» для исполнения такой задачи.

Правительство находило удовольствие в осмеянии Черчилля. Ход дебатов по Индии предоставил новые возможности для насмешек. Черчилль обвинил Министерство по делам Индии в оказании год назад незаконного давления и подделке свидетельств, представленных в объединенный специальный комитет. Правительство заявило, что это абсурд, свидетельствующий о психическом расстройстве. На самом деле обвинение было обоснованным. Хор, который как министр по делам Индии должен был беспристрастно изучать свидетельства всех заинтересованных групп, смог, благодаря вмешательству лорда Дерби, уговорить Торговую палату Манчестера отозвать свои претензии, критически оценивающие некоторые экономические аспекты законопроекта об Индии, влияющие на хлопковое производство Ланкашира.

Черчилль получил достаточно подробностей и документов, подтверждающих факт подлога. Но его вызов дал обратный результат. Обвинение выглядело настолько невероятным, а участие Министерства по делам Индии настолько неправдоподобным, что его обвинили в желании просто посеять смуту. Но когда он 16 апреля снова поднял этот вопрос в палате общин и представил надежные подтверждения, то правительство вынуждено было назначить для изучения их комитет по привилегиям. Черчилль не мог знать, что одно важнейшее свидетельство, которое могло стать решающим в деле, было сознательно изъято по предложению Хора. Этим свидетельством было требование одного из высокопоставленных чиновников Министерства по делам Индии переписать документ, представленный Манчестером.

После закулисных интриг правительства 9 июня комитет по привилегиям представил свой доклад. В нем говорилось, что объединенный специальный комитет не являлся юридическим лицом и, таким образом, обычные правила судопроизводства по административным нарушениям неприменимы к его заключениям. Следовательно, нет юридических оснований обвинять его членов. В любом случае, говорилось в заключении, то, что было названо «давлением», на самом деле было не более чем советом или убеждением.

Черчилля чрезвычайно расстроили уклончивость и софистика доклада. Он был уверен, что соблюдает основной принцип парламентской демократии, что правительство должно вести себя честно при оценке поступающей информации и принимать решения на основании фактов, сколь бы неудобными и тревожными они ни были, а не искажать их, подгоняя под политическую ситуацию. 13 июня он говорил в палате общин: «В другой стране мира, полагаю, меня бы отправили в концентрационный лагерь, и меня бы навещала компания школьников-переростков. Но здесь у человека есть права, и я бы считал совершенно бесчестным начинать всю эту процедуру, если бы не мог представить серьезные доказательства и факты в качестве оправдания своих действий».

Черчилль также задумался, какой эффект на министров и тех, кто пристально изучает их действия, может оказать заявление правительства о том, что объединенный специальный комитет не является юридическим лицом. «Многие здесь могут пожалеть, – сказал он, – что стражи прав и привилегий в палате общин решили столкнуться с временными трудностями, взяв такой курс». Он с удовольствием процитировал фразу Хью Сесила о том, что свидетели, вызванные в комитет по привилегиям, «вели себя как оркестр, послушный палочке дирижера».

Через четыре дня Черчилль повторил в палате свои обвинения, но его опять подняли на смех. Один парламентарий-консерватор назвал его «необыкновенным существом, обладающим такой силой, которая представляет реальную угрозу для мирного решения многих проблем, которые в настоящее время стоят перед страной. И сила этой угрозы не ослабевает, а нарастает».

Попытка Черчилля поднять вопрос о подтасовке свидетельств не прошла незамеченной. «Я бесконечно горжусь тобой за твои действия, – написала ему его приятельница леди Лэмбтон 26 июня. – Приятно думать, что есть еще в Англии светлая личность, которая не опустится на колени перед дерзкой силой. На прошлой неделе я встретила сторонников противной стороны и спросила, проиграл ли Уинстон свое дело. Они ответили: «Полностью». Затем я поинтересовалась: а сделают ли Хор и Дерби то же самое еще раз в соответствующих обстоятельствах? Они смутились, и я поняла, что попала в точку. Дальше я спросила: как они могут говорить, что ты проиграл? Он установил, объяснила я, стандарт и утвердил принцип, который продержится намного дольше, чем краткосрочный парламентский успех, и поэтому я и все те, кто любит Англию, можем сказать: «Хвала богу за Уинстона».

В конце июня умер двоюродный брат Черчилля, друг детства Санни. Он был болен раком. В некрологе, опубликованном в Times 1 июля, Черчилль написал: «Санни особо не интересовался симптомами, которые ежедневно наносили ему новые удары. Он жил, не фокусируясь чрезмерно на своем будущем. Но он очень хорошо знал, что конец близок, или, как он говорил, «дошел до точки». И он переносил это испытание с достоинством и простотой, не придавая ему особого значения. Он всегда обладал чрезвычайно привлекательными и благородными манерами. Именно этой свободной учтивости нас учили аристократы ушедшей эпохи. В последний вечер своей жизни, на званом чае для близких людей, когда силы уже почти покинули его, он развлекал гостей, и беседа с ним не была для них в тягость. Затем последовал дар Божий для тех, кто в таком положении, – сон, после которого в этом мире уже не просыпаются».

«Вокруг вас преданные друзья, – написал ему Арчибальд Синклер, – но никто, я знаю, не может заменить тех двоих, кого вы потеряли недавно». Четырьмя годами ранее умер лорд Биркенхед – Ф. Э. Смит. Черчилль был глубоко опечален этими смертями. Когда он впервые заговорил о собственной старости, леди Лэмбтон написала с упреком: «Прошу, не говори о себе как о старике. Ты нас всех этим чрезвычайно расстраиваешь. Для меня ты все еще многообещающий молодой человек».

30 июня Гитлер расправился с несколькими своими высокопоставленными соперниками по нацистской партии, а также с бывшим канцлером генералом Шлейхером и некоторыми католическими священнослужителями. «На меня произвел глубокое впечатление этот эпизод, – позднее писал Черчилль, – и весь процесс германского перевооружения, свидетельства которого уже стали совершенно очевидны. Все предстало передо мной в безжалостном, зловещем свете». 2 августа, через месяц после «ночи длинных ножей», в возрасте восьмидесяти семи лет скончался президент Гинденбург. На следующий день Гитлер совместил посты канцлера и президента. В тот же день немецкие вооруженные силы дали клятву о безоговорочном подчинении Гитлеру как их новому главнокомандующему.

Летом Черчилль опять говорил о противовоздушной обороне. 7 июля, выступая в своем округе, он сказал, что правительство сначала должно удвоить состав военно-воздушных сил, а затем удвоить его еще раз. Через шесть дней в палате общин Герберт Сэмюэл, не зная, как и Черчилль, о том, что министр авиации безуспешно просил кабинет именно о таком увеличении, назвал предложение Черчилля «скорее речью одержимого малайского шамана, чем ответственного британского государственного деятеля». В ответ Черчилль сказал, что ситуация во многих смыслах гораздо опаснее, чем это было в 1914 г., когда они с Сэмюэлом были коллегами по кабинету. Однако Энтони Иден, недавно назначенный лордом-хранителем печати, заявил: «При всем уважении к моему другу, депутату от Эппинга, он, похоже, убежден, что для того, чтобы мире возникла некая действенная система, все страны должны вооружиться до зубов. Я не согласен. Всеобщее разоружение следует рассматривать как конечную цель». Позже, во время дебатов, Эттли вообще усомнился в необходимости перевооружения, заявив в палате про Гитлера: «Можно сказать, его диктатура уже постепенно рушится».