Еродий, воскресную весну возблаговестив, поднялся, и, совокупившись с вороном, не перестали петь сию песнь: «Се я с вами во все дни! До скончания века!».

Конец

Любезный мой Ириней!

Поздно получил я письмо от тебя, в котором ты просишь меня написать несколько для тебя сентенций, могущих успокоить волнующееся сердце. Под самое сие время припала нужда ехать в Рим с поспешением другу нашему Купидону. Сим своим поспешением помешал моему намерению, однако мне не захотелось, чтоб он отъехал к тебе с пустыми от меня руками. Ведая же, что ревнуешь быть любителем не блудоукрашенной, но благоодушевленной речи, без порядка из собственных моих заметок наврал много речей, дышущих врачеванием и упокоением сердцу. Ублажаю тебя, друг, ибо ты и милость у вельмож, и громкую, паче прочих, славу в народе приобрел. Не так ходишь, как некий, поминаемый в трагедиях, гордый Нерон… (надувшись тем), что глупый народ во все свои трубы и колокола блаженным его проповедует. Сие презрение мирского тщеславия родилось в твоем сердце от того зерна, которое в душе твоей часто я насаждал. Сиречь: ни алмазные пряжки от подагры, ни драгоценный перстень от хирагры, ни монарший венец не может избавить от обморока. Как же может или богатство, или слава человеческая, или скипетр подать сердцу бесстрастие и великодушие, если не будет в нем дух премудрости и дух крепости, равно утверждающий сердце во всяком состоянии, дабы и гордость житейская не соблазнила и нищета человека не привела в отчаяние? Что же есть сей дух разума и дух крепости, если не царствие Божие, обуздывающее и управляющее скотские наши прихоти, дабы, повинуясь духу и шествуя царственным, сиречь средним, путем, не расточали столы свои по пагубным крайностям и превратностям. Сего ради по совету Ксенофонтову[308] живя в счастливом состоянии, да памятуем о Боге и да чествуем его, если хотим, да и он нас в бедности не забудет, как имеющих к нему любовь и упование. Слово в слово и муж сердечный поколе еще находится в мирном сердце, как на тихом море, печется предуготовить советы и думы, могущие спасти его от обуреваний. Дабы, чем они благовременнее и знакомее, тем действительнее стали против супостатов его. Пес яростный никоим словом уласкаться не может, кроме тем именем, чем его называют. И сердечные волнения знакомым и постоянным врачевством легко укрощаются[309].

Прочее, тот, кто советует, дабы и желающий успокоить сердце не погружался во многие ни публичные, ни превратные дела, ошибся. Первая ошибка в том, что дорогою ценою купить нам припадает наше спокойствие. Сиречь доставать оное праздностью и будто всем нам оную воспевать из трагедии эврипидской песенку:

Лежи, окаянный, с покоем на ложе твоем.

Какая же есть медицина в праздности? Она насморка отогнать не может, не только скуки и тоски от сердца. Не большая же помощь от праздности и друзьям нашим, и отечеству, и присным нашим или .

Вот коль дорого нам станет сердечный мир, если покупать его праздностью. Сверх сего прельщается, кто думает, будто люди, избегшие многоделия, живут спокойно. По сему образу жены, дома в праздности сидящие, суть благодушнее паче мужей своих. Но не так оно есть. Ибо хотя нежные девы и праздные госпожи в ложнищах своих северною стужею не беспокоятся, но вместо же того скукою, тоскою, амурными горестями, завистными ревнивостями, суеверными ворожбами, затейными и гордыми мечтаниями посреди спокойных горниц обуреваются. И отец царя Уликса через 20 лет, проживая в своей мызе с единою старухою, стол для него уготовляющею, хотя дом и должность царскую с трудами ее оставил, скорбь же и печаль всегда неразлучну имел в своем уединении. Некиих же сама собою праздность ввергнула в расслабление душевное. Сие пишет Гомер об Ахиллесе[310]. Сей-де, сидя на морском бреге, распалял кипящей желчью ярость своего гнева. Не ходил в какую-либо компанию. Не выходил и на сражение, а только мучил сердце, горящее в битве, взирая на ненавистный для себя воинский театр. Но и сам себя, жестоко огорчен, бодает следующим словом: «Лежу празден в гавани негодной и только брег обременяю». Отсюда даже сам празднолюбец Епикур советует честолюбцам, дабы последовали своей природе и принимались за гражданские дела. Не получат-де спокойствия в праздности, если не улучат туда, куда родила их мать – натура. Ни вздор ведь плетет, приглашая к чинам не чина достойных, но не терпящих праздности[311]. Воистину бо и многоделие и праздность есть суета, но красота сердца есть страна и град спокойствия; скверная же душа есть море мучений. И сказал я и еще сказать хочу, что и уклониться от блага, и сотворить зло есть равная мука. Мирская мода привязала спокойствие к одной какой-то жизни, например сельской, безженной, царской, но ложь сия на театре Менандровом[312]следующими обличается словами: «О друг, я думал, что богатые не вздыхают и что бессонница их не ворочает на постели мягкой…» Потом, заглянув в волнующееся их сердце, так мудрствует: отсюда видно, что в свете жить без беды Бог никому не написал, хоть он богат, хоть высок, хоть низок и нищ. Теперь не могут извинить своего безумия те, кто, путь своей жизни оставив, берутся за другой, дабы тем избежать беспокойства. Они подобны не приобыкшим к мореплаванию. Сии боязливцы хотя из корабля опустилися в шлюпку, однак равно тоскою и блеванием мучатся, занесши с собою и туда страх смертный в сердце и в утробе своей желчь. Так и безумная душа, своим состоянием наслаждаться не наученная, хотя из жизни в жизнь преходит, но везде грустит и мятется, носящая внутри источник огорчений – растленное сердце. Сим образом богатые и нищие, женатые и безженные и все прочие беспокоятся. Чрез сие бегают из должностей, но паки праздность скучна. Чрез сие рвутся показаться при дворе, а показавшись, досадуют. Больному телу, слабому уму угодить трудно. Больной и на супругу, и на лекаря желчен. Скучен ему пришедший посетить приятель, а отшедший – досаден. Мягчайшее ложе жестко ему. Смотри же, как только воссияло здравия вéдро, тогда превкусною пищею мерзевший самую простую вкушает со сладостию… «Какая причина источила Вашему величеству слезы?» – вопрошают министры Александра Македонского. «Как же не плакать, братцы? В сию минуту слышу от философа, что в мире не един мир есть, но и числа им нет. Ах! А мы доселе и един мир не вовсе покорили». Но душа любомудрая, древний Кратес[313], кроткими замыслами кроткого духа легко и сладко проплыл своего жития пучину. Коль горестно страдал первовоевода греческих войск под Троею! А Диоген, живущий в плени, проживал дни во веселии сердца. Сократ в темнице беседует здраво с другими любящими премудрость. Гордый же Фаетон в небесных странах рыдает, для чего не дают ему засесть на царской отца его колеснице. Сапог ноге, а сердцу жизнь сообразуется. Некто мудрец сказал: обычай сделает жизнь сладкою. А я сказываю: сердце чисто зиждет жизнь веселу[314]. Сего ради потщимся очистить источник сердца да все горести, извне нападающие, возможем обратить во спасительные соки. Скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад и все прочее? Жизнь наша, будто тавленная игра, наполненная удач и неудач, но здоровое сердце все сие переварит во благо. Все ему поспешествует во благое. Потерявшие же сердце и в удачах мира сего беснуются от жира своего и в неудачах отчаиваются; подобны недужным, ни стужи, ни жары не терпящим. Безбожник Феодор[315] говаривал: «Я-де правою рукою подаю мои советы, а слушатели берут оные левою». Так бессердые люди правый дар Божий приемлют оный левицею во зло. А мужи сердечные и от самых горьких своих горестей, как от терния, умеют собирать полезные плоды, собирая там, где не расточали, и жнут с Богом своим и там, где не сеяли, подобны пчелам, из нечистоты и жестких и колких трав мед собирающим. Итак, прежде всего нужно научиться тому, чтоб мочь все горькое обращать в сладость, дабы мы во всех неудачах могли похвалиться так, как мальчик тот: «Ба, слава-де Богу. Не пропал мой замах. Я бросил камень в собаку, а попал в мою мачеху». Например, изгнали Диогена из его отчизны, а он тем попал в философию. Последнее судно с товаром потопила буря, а мудрый Зенон[316]: «Слава тебе, Господи! Переводишь-де меня из богатства в нищету. Ныне могу мудрствовать о спасении душевном, а не о телесном богатстве».