Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По-моему, с пятитомником Бёлля — все ясно. А о моих тогдашних переживаниях с редактором И. Солодуниной я решила было не писать. Нет, все-таки о Солодуниной сказать надо. Эта последняя на моем веку худлитовская редакторша меня просто сразила. А я ведь много таких встречала. Но эта Солодунина — уникум, не человек, а голая функция. Пришла в дом к переводчику, к очень пожилой женщине, половина работ которой была безжалостно выкинута и заменена вновь сделанными переводами. И ни слова не сказала в оправдание этого факта. Ну, пусть бы сообщила, что это не ее инициатива, а инициатива редколлегии. Пусть бы если не извинилась, то, по крайней мере, выразила бы соболезнование, мол, так вот получилось. Пусть бы, даже покривив душой, сказала, что не одобряет такой вивисекции…
Ничего этого не было. Солодунина несколько раз приходила ко мне и много часов просидела, «снимая вопросы», то есть меняя шило на мыло — запятые на
точки, а точки на запятые, и не сказала ни единого слова о методе составления этого собрания сочинений. А много часов она просидела потому, что все же осталось три моих больших перевода. Не считая рассказов и радиопьес.
Но и я хороша! Почему я не сняла свои переводы, не послала это собрание сочинений, эту редколлегию и эту Солодунину к черту. Ведь был уже набор, был назначен срок выхода первых томов. А переводы пришлось бы заказывать заново…
Честное слово, дело не в деньгах. Деньги тогда платили очень маленькие. И я спокойно прожила бы без них. И отношения портить я уже ни с кем не боялась. С этим видом творчества, то есть с переводами, я завязала.
Так в чем же дело? Сама не знаю. Наверное, сработал совковый комплекс: буянить можно только ради пользы дела, нельзя ради собственного самолюбия. Ради чувства собственного достоинства.
Глава XI. ГЛАВНАЯ КНИГА
1. Верность профессии
Мы с Д.Е. начали писать нашу Главную книгу, естественно, в «оттепельное» время, когда, по нашему разумению, настала пора думать о том, чтобы сделать что-то стоящее, интересное для себя и для других. «Стоящее» — словечко тех лет.
Мой муж к тому времени уже написал и защитил кандидатскую и докторскую на тему «Заговор 20 июля 1944 г.»; речь шла о заговоре немецкой генеральской верхушки против Гитлера за девять месяцев до капитуляции Германии.
Кучка героев, пытавшихся спасти свою страну от национал-социализма и закончить проигранную войну, была повсюду предана анафеме — в Германии понятно за что: в национал-социалистической тоталитарной стране покушение на «вождя» могло восприниматься народом только как «удар в спину ножом» как величайшее предательство.
В Советском Союзе героев тоже заклеймили: они, видите ли, хотели спасти страну, вступив в преступный сговор с Западом, и вырвать у нас, у СССР, тотальную победу.
Но и пресловутый «Запад», к сожалению, мало что соображал: дав выиграть и войну и мир Сталину, он на долгие десятилетия потерял половину Германии всю Восточную Европу, Балканы и еще много чего.
И вот муж вступился за честь смельчаков, погибших ужасной смертью И вступился не где-нибудь в демократической стране, а в сталинской России! Сколько умных ходов надо было придумать в трактовке заговора, чтобы работа стала «проходимой».
Тэк эти ходы придумал. Книга вышла в свет, ее перевели на немецкий и издали в обеих Германиях. В ГДР сделали на ее основе фильм. Муж завоевал сердца многих замечательных немцев. Десятилетия спустя и я сблизилась с друзьями друзей заговорщиков, с их вдовами и почитателями.
Естественно, что в годы «оттепели» мужу тем более хотелось сделать что-нибудь, чтобы заявить о себе, и он повторял в разговорах с сослуживцами друзьями, с русскими и немцами: «Я напишу…» Или намного чаще: «Я пишу in к» рию немецкого фашизма». Не ударяя при этом палец о палец.
Желание писать о германском фашизме было и у меня. Эдакая чисто маниловская идея. Как хорошо было бы…
11о вот судьба подкинула нам замечательный подарок, не столько судьба, с колько Генрих Бёлль. Он еще не приезжал в Советский Союз, а Д. Мельников и I Москвы уже посетил его в Кёльне и рассказал, что намерен писать историю фашизма и что его жена Люся Мельникова, вернее, Lusja Melnikow (для немцев в обеих Германиях я всегда была «фрау Люся Мельников», такого баловства, как разные фамилии в одной семье, они не признавали!) перевела две его повести них успешно издали в СССР.
И вот однажды я получила почтовое извещение на это странное имя. Официально я именовалась Людмила Борисовна Черная — такого персонажа, как Люси Мельникова, у нас в стране не существовало.
В сталинские времена даже одна перевранная буква в имени, отчестве или фамилии привела бы к непредсказуемым последствиям, вплоть до ареста. «Почему вы дали неверные сведения о себе? Хотите обмануть, скрыть свои темные (шпионские) дела?»
Итак, пришло извещение…
Но прежде я должна описать антураж, декорацию, интерьер, в котором все их» разыгрывалось, — без декорации не будет понятно, что жизнь наша была полна контрастов. С одной стороны, Генрих Бёлль, знаменитый писатель, в будущем лауреат Нобелевской премии, с другой — наша коммуналка.
Тысяча извинений перед предполагаемым читателем. Но о чем бы я ни пи-I ала, всегда буду вспоминать коммуналки. Без коммуналок нельзя понять жизнь моего поколения. Оно мечено коммуналками.
Находилась та наша коммуналка не в самом престижном районе, но в центре. Окраины Москвы еще не были застроены. Называлось это место Цветной бульвар. Чахлый бульвар и впрямь разделял довольно широкую улицу. Перед бульваром впритык шли две рельсовые колеи — трамвай ходил в обе стороны. 11алево — к Трубной, направо — к Самотеке. Трамвай звонил, машины гудели. 11апротив нашего дома через бульвар был цирк, столь любимый москвичами, и центральный рынок. Рядом с цирком и рынком дома выглядели и поновее, и покрасивее. А на нашей стороне бульвара стоял ряд одноэтажных и двухэтажных похилившихся лачуг. Дом наш уже тогда выглядел отвратительно: обшарпанный, с рядами маленьких окошек, часть из которых выходила в переулок (названия не помню), а часть — во двор, где не росло ни травинки, ни деревца.
В переулке находилась… лесопилка, и сельский визг пил вливался в городскую какофонию.
Но внешний вид дома был куда прекраснее, нежели его внутренность — огромная квартира, где мы обитали. Позвонив со двора, вы
