за что бы не упустил.

Историю о Лукасе Белле Элис тоже слышал бесчисленное количество раз: нависшее банкротство, последний шанс, успех, которого никто не ждал. Масштаб падения Лукаса Белла, грязная изнанка декаданса, слава, настигающая в момент распада, – именно на такие темы отец любил плести словесные кружева на званых ужинах.

– Я не помню никаких поводов для их столкновений, – произнесла Ракель.

– Он ведь потом написал плохую книгу, да? – спросил Элис.

Ракель рассмеялась, хрипло и безудержно, до боли в груди и животе. Элис спросил, что её так развеселило, и Ракель попыталась объяснить: её позабавила мысль о том, что возвышенная и недосягаемая Сесилия была абсолютно равнодушна к людям, но литература вызывала у неё эмоциональные реакции широчайшего диапазона.

– Как будто литература и была для неё настоящей жизнью, а вся остальная фигня просто шла фоном. Человек не мог задеть её по-настоящему, а книга могла.

– Печально, – произнёс Элис. – Не понимаю. Поэтому она не любит этого Лукаса? Потому что он сначала был хорошим, а потом стал плохим?

– Разумеется, нет. Хотя… я так не думаю. Я сама не понимаю.

Брат схватил мобильный, о котором на несколько минут забыл, – спинномозговой рефлекс, срабатывающий у молодого поколения при любой неопределённости.

– Может, ей не нравилось, что он был наркоманом?

– Вряд ли у неё в этом плане были какие-то высокоморальные принципы.

– Почему?

– Может, потому что она бросила собственных детей, чтобы вести жизнь беженца-кочевника? – предложила Ракель. Её возбуждённый мозг работал плохо. Тошнота не прошла.

– Пожалуй. – Элис открыл телефон. – А вообще он был довольно симпатичным.

На обложке журнала «Ай-Ди» за 1993-й позировал стройный юноша в джинсах и с голым торсом. Лицо напоминало Арлекина «поглощающим взглядом» и «высокими скулами». Каскад тёмных волос на плечах, жилистые руки в татуировках: на одной летящая воронья стая, на другой цитата из Рембо. A thousand Dreams within me softly burn [227]. В руке наполовину выкуренная сигарета.

– Я понял! – щёлкнул пальцами Элис. – У них был роман, страдания, все дела, он её бросил, и она его так и не простила.

– Лукас Белл гей, – снова рассмеялась Ракель.

– Чёрт. А то хорошая получилась бы гипотеза, да?

– Конечно.

В памяти что-то шевельнулось, какие-то слова Филипа Франке, но он столько всего рассказал, что всё смешалось. Элис сбил её своим трёпом, и она потеряла нить. С «Летом в аду» брат был, видимо, знаком только по фильму, и сейчас он листал какие-то рекламные фото. Ракель вспомнила разрозненные фрагменты: стопка видео из проката «Видеомикс» на Каптенсгатан (дождливый вечер, Ловиса настаивает на том, чтобы смотреть «Детей кукурузы»). В «Лете» Леонардо Ди Каприо, румяный с чёлкой на прямой пробор в большой кожаной куртке, бродил по лондонским улицам, пока закадровый голос пытался растолковать зрителю, что происходит. Вайнона Райдер играла девицу, которая была второстепенным персонажем в книге, но в голливудской версии превратилась в одно из главных действующих лиц. Её главная функция заключалась в том, чтобы оленьим взглядом смотреть на принимающего разные наркотики Ди Каприо и крупным планом демонстрировать стройные ноги в драных нейлоновых колготках. Потом она долго и мучительно умирала в больнице. Саундтрек исполняла британская инди-группа, известная одним хитом.

– На самом деле Лукас Белл не так важен, – сказала Ракель и прикрыла глаза. – Филип рассказал кое-что ещё. – Жара сдавливала голову. Она весь день ничего не ела. При мысли о еде ей пришлось с усилием сглотнуть слюну, подавляя рвотный позыв. Живот свело.

– Что именно? – Элис положил мобильный экраном вниз на скамейку между ними.

– Кажется, меня сейчас вырвет, – пробормотала она.

– Прямо сейчас?

Ракель кивнула. В жизни ей уже приходилось делать это в общественных местах – на трамвайных остановках, за деревьями Слоттскугена, на перекрёстке между Васой и Викторией после особо удачного препати, – но это было давно, под покровом темноты и, что немаловажно, она всегда была пьяной, что служило хоть каким-то оправданием. Но сейчас ранний вечер, центр Парижа, рядом музей. И она ничего не может предпринять, чтобы остановить развитие событий. Подростки – это вторая после родителей младенцев группа, которая знает, что нужно делать, если человека тошнит, и Элис тут же вскочил на ноги:

– Вставай, – приказал он. – В музее есть туалет. – Он перебросил через плечо её полотняную сумку, крепко взял Ракель за локоть и ловко провёл через фойе с работающим кондиционером к туалету для инвалидов, после чего тактично предоставил её самой себе.

Ракель встала на колени возле унитаза, и её вырвало.

Когда живот более или менее успокоился, она с трудом, но поднялась, умылась и прополоскала рот. Отражение в зеркале являло собой печальное зрелище: влажные пряди волос торчат в разные стороны, бледные щёки, мутный взгляд. Привкус желчи в горле. Она включила максимально холодную воду и поставила под струю ладони и запястья, а потом наклонила голову и выпила из крана.

Элис стоял в музейном магазине и разглядывал модель одного из первых аэропланов.

– Купить? – произнёс он. – Как думаешь?

Закрыв глаза и уперев голову в окно вагона метро, Ракель рассказывала о женщине, которая, по идее, должна быть Фредерикой. Иногда Элис о чём-то переспрашивал, и Ракель изо всех сил старалась говорить так, чтобы он её слышал: вверху стекло было опущено на несколько сантиметров, что обеспечивало приток живительной прохлады и страшный грохот подземных рельсов. У Северного вокзала они вышли.

Их гостиница располагалась в здании девятнадцатого века, от которого остались только стены, все внутренние пространства были перестроены и превращены в тесный улей с маленькими комнатами и узкими коридорами. Все полы покрыты ковролином цвета, который можно было бы назвать песочным. В их номере стояли две односпальные кровати с белоснежными простынями и пёстрыми покрывалами, жёсткое кресло и узкий письменный стол, за которым, видимо, никто и никогда не писал.

Ракель рухнула на кровать. Элис ходил туда-сюда от двери к окнам, выходившим на вокзал и перекрёсток с интенсивным движением.

– То есть он всё это время знал? Предатель.

– Наверняка есть какое-то объяснение…

– Всё равно это ненормально, – фыркнул Элис. – Подумай о папе. – Он сказал, что должен покурить и долго пытался открыть окно.

У Ракели всё время урчало в животе. Доносившиеся с улицы звуки вонзались в мозг, а от горящей лампы под закрытыми веками лихорадочно распускались цветы.

– Что? Опять тошнит? Идём. – Элис помог ей встать и довёл до ванной.

Ракель легла на кафельный пол, свернувшись клубком. В отличие от туалета в Музее искусства и ремёсел, здесь было безупречно чисто. Она смогла бы пролежать на этом полу в позе зародыша целую вечность, отодвинув мир на безопасное