то прочее, что время отнимает. Может быть, в следующем году, когда дети подрастут, или… смотри, там, кажется, наш трамвай?

Добежим?

И они добежали. Запрыгнули в тёплый и светлый салон, подавляя смех, уцепились за кожаные петли, а потом он её поцеловал и погладил её сияющее лицо.

* * *

У Йернторгет ничего не изменилось, если не стало ещё хуже. Спрессованный от запаха цветущих каштанов воздух. У «Пустервика» толпились весёлые люди в летних одеждах. Каскады фонтана блестели на солнце. По площади и аллее гуляли компании, вечер только начался, народ покупал в киосках сигареты, отпрыгивал от лязгающих трамваев, фотографировался на фоне цветущих вишен. Через несколько часов вокруг «Бургер Кинга» и «Гриллен» встанут кольца очереди.

Раз уж он всё равно здесь, он может зайти в издательство и немного поработать.

Мартин снял сигнализацию и обошёл офис, опуская жалюзи. И только когда в помещении наступил полумрак, а тишину тонировал лишь гул вентиляции и жужжание кофемашины, Мартин почувствовал нечто похожее на покой.

Когда дети были маленькими, он любил работать по вечерам: это были только его часы, когда больше не надо за всем следить, быть начеку, не надо никому нравиться, давать поручения и что-то решать. Благословенная возможность – просто сидеть и читать. Люди охали, когда речь заходила о его рабочем графике, ему советовали «снизить скорость» и «поберечь себя» – что бы это ни значило. Но ни одно из предлагаемых доброжелателями занятий его особо не привлекало. По-хорошему, мало что нравилось ему так же, как работа с книгами. А раз так, то зачем отказываться от удовольствия?

Мартин сбросил туфли, ноги после прогулки отекли, стопы были горячими. Нарушив зарок, налил себе кофе и расположился на диване с ноутбуком на коленях, а ноги закинул на стол. За вечер пришёл десяток писем, среди которых было и от Ульрики Аккерманн. Он открывал одно за другим, оставив Ульрику напоследок. Потом вспомнил, что должен отправить Максу книгу, сходил в туалет, убрал на рабочем столе, заодно распечатал недавно присланную рукопись, которой собирался заняться завтра. И только потом заставил себя открыть письмо. Как он и подозревал, Ульрика интересовалась романом, о котором они говорили в Лондоне. Ein Jahr der Liebe – он постарался раз и навсегда запомнить правильное название Ein Jahr, а не Ein Tag, то есть «год», а не «день», и повторял его как новое слово, пока ходил за добавкой кофе. Ульрика спрашивала, заинтересовала ли их книга. В противном случае она будет предлагать её другим. К письму прилагалась статья из журнала, которую Мартин пробежал глазами, хотя понимал только отдельные слова. Но чтобы почувствовать зудящую тревогу, ему хватило уже объёма статьи (щедрого) и фотографий (полтора разворота): судя по всему, этот Филип Франке поднимается из прежней безвестности.

До отъезда Ракель говорила, что пришлёт перевод фрагментов и отзыв в течение недели. Загадка, как ей это удастся в этом её европейском турне, но смысла возмущаться всё равно нет. Мартин пресёк порыв переслать ей мейл в качестве мягкого напоминания о том, что сроки уже даже не поджимают, а горят. И вместо этого написал Ульрике, пообещав в ближайшее время сообщить о решении.

«Берг & Андрен» действительно нужен небольшой успешный проект, и в финансовом плане, и для морального удовлетворения. Маленькому издательству бороться за великие имена не по силам, и они делают ставку на неизвестных, но многообещающих авторов, из которых может что-то получиться. Когда в девяностых они издали Белла, решающим фактором стали даже не продажи, а то, что они, Мартин и Пер, поступили правильно. Идеи нужно со строгой периодичностью откалибровывать с учётом реальности. Это был выдающийся роман, из тех, которые рекомендуются гимназистам учителями-энтузиастами, и он до сих пор продаётся. Ибо приток юных заблудших душ, слава богу, не иссякает, а покет по цене равен паре кружек пива на Андра Лонггатан. Единственным просчётом оказались последующие книги Белла. Он, похоже, израсходовал на дебют всё, что ему было отмерено, вынужденно замаскированная автобиография получилась сентиментальной и самодовольной, с долгими описаниями всяческих несправедливостей, в которых читатель неизбежно вставал на сторону антагониста, потому что альтер эго самого Белла находилось настолько далеко, что идентифицировать себя с ним читатель не мог. Сегодня это, возможно, назвали бы беллетризованной автобиографией, но Белл снабдил всех героев вымышленными именами и не предполагал, что читатель будет воспринимать их как более или менее реальных людей. В общем, после некоторых мучений от публикации они отказались. И другие издательства тоже. История оказалась по-своему трагичной и отнюдь не назидательной для гимназистов: автор написал потрясающий роман на наркотиках, а в реабилитационке у него получилась полная чушь.

Мартину захотелось проверить, действительно ли текст был провальным. Вопреки всему, он быстро нашёл книгу в самом дальнем углу одного из стеллажей. Вечер, таким образом, складывался не так уж безнадёжно: у него есть новая рукопись и старое воззвание к трезвости, он купил чипсы и лёгкое пиво, по телевизору наверняка найдётся что посмотреть, а завтра они встречаются с Густавом.

31

Элис Берг сидел на скамейке возле Музея искусств и ремёсел. Он почистил стёкла очков специально предназначенной для этого тряпичной салфеткой, после чего со всей обстоятельностью вынул из пачки сигарету и закурил. Встречаться с Филипом Франке он не захотел. Вместо этого он пошёл на выставку моды haute couture 1900–1950.

– Это она, – сообщила Ракель, как только подошла достаточно близко, чтобы он мог услышать. Брат смотрел на неё, широко раскрыв глаза, забыв о зажатой в руке сигарете – курить со всей достоверностью он пока не научился.

– Офигеть, – произнёс он наконец. – И где она сейчас?

– Он не знает. От него она тоже ушла.

– То есть мы проделали весь этот путь, чтобы узнать, что она исчезла снова?

– Ну, не только это. У тебя есть вода? Меня тошнит.

Он протянул ей бутылку. После каждого глотка, который делала Ракель, пластик издавал стук. Они сидели в тени, но по спине у неё всё равно стекал пот. Жар и духота прижимали к земле. На каменной мостовой шуршали сухие листья. Ракель охватило странное ощущение невесомости, словно миропорядок обрушился, никаких связей больше нет, нет ничего незыблемого и всё возможно. Она не испытывала ни одного внятного чувства. Её охватил полный, парализующий покой.

Она начала с наименее сложного: малоправдоподобного известия о том, что у Сесилии была какая-то неприятная история с писателем Лукасом Беллом.

– Странно. Об этом было бы известно, – произнёс Элис, подперев кулаками подбородок. – Такую интересную драматургическую подробность папа ни