«Позвольте, джентльмены, обратить ваше внимание на то, что вряд ли чувства можно вообще назвать вещью и вряд ли мы в полной мере осознаем, что они собой представляют. Когда мы говорим о них, то становимся похожими на первых художников каменного века, которые не копировали природу, а воссоздавали на стенах пещеры в искусных рисунках видения, возникавшие у них в мозгу во время медитативного транса после хорошей дозы галлюциногенов. Вот почему чувство локтя, как вы изволили выразиться, в силу ограниченности наших умственных возможностей не может быть нами осознано в полной мере, а лишь…»

Питер уже открыл рот, чтобы произнести эту чушь, ненавязчиво жестикулируя одной рукой и слегка затягивая паузы там, где это было нужно. Для создания эффекта протекания глубоких мыслительных процессов он уже даже придал лицу немного рассеянный вид, будто был всецело поглощен идеями, которые генерировались в коре головного мозга, как вдруг его осенило:

«Стоп. Зачем много мудрить? Раз уж этот старый пень с таким самоупоением рассказывает о своем ненасытном сексуальном аппетите, то нужно просто вызвать у него отвращение к себе. Придумать историю о том, как мой партнер заразил меня ВИЧ-инфекцией. Пока они выяснят, что все это чепуха, пройдет день-другой, а там — придумаю что-то еще. В конце концов, и в результатах анализа крови часто допускают ошибки, поэтому никто меня в обмане обвинить не сможет. Даже посочувствуют, что я стал жертвой врачебной ошибки. А мой врач все равно отвертится. Скажет, что лаборантка молодая, работает без году неделя, вот и перепутала пробирки. Обычное дело, хотя и неприятное».

Уже не особо подбирая обтекаемые слова, Питер сказал:

— Вы же знаете, ваше высочество, что я гей, и вместо чувства локтя меня, честно говоря, как-то больше радует то неповторимое ощущение эйфории при виде твердого, как железобетон, члена, который вот-вот окажется там, где он и должен быть всегда. Я имею в виду свою маленькую аккуратную попочку. Впрочем, вы же знаете, что она именно такая, как я и говорю. Вам ведь тоже нравится засматриваться на нее, когда я выхожу из раздевалки абсолютно голым в душевую комнату.

Принц Альберт поперхнулся фрешем, и Питеру пришлось похлопать его по спине. Не обращая внимания на округлившиеся глаза «стариканов», он продолжил:

— К тому же в наше стремительно развивающееся время тотального эгоцентризма и глубокой социальной замкнутости каждого индивидуума лучше уж заниматься меценатством и благотворительностью, чем иметь близких друзей. По крайней мере, хоть не останется потом чувства досады или того хуже — разбитого сердца. Ведь самые серьезные неприятности, как правило, и приходят от этих легкомысленных жеребцов, которые так и норовят перепихнуться с каким-нибудь модным мужланом на стороне. Им просто не дано понять, что близкие доверительные отношения между двумя мужчинами это не просто секс, а нечто большее — это искусство. Настоящее, прекрасное и возвышенное искусство. Как хорошие стихи, от которых хочется плакать, или завораживающий своей магией шедевр кисти великого мастера времен Ренессанса.

Альберт подскочил с места, как будто его ужалила африканская оса, и, едва добежав до выхода, вырвал прямо в урну. Врач-физиотерапевт тут же вырос возле него с бутылкой воды и свежей салфеткой.

— Он явно не разделяет ваших возвышенных чувств, — залился смехом герцог.

— Надо было вам, Питер, еще снять шорты и покрутить вашим хваленым задом прямо перед принцем, тогда бы он точно до урны не добежал, — улыбнулся Великий магистр, а затем тоже рассмеялся, вспомнив слова Керрингтона:

— Оказывается, Эд, мы безнадежно отстали от жизни. Питер утверждает, что теперь гомосексуализм стал прекрасным и возвышенным видом искусства, как творения кисти Микеланджело, музыка Генделя или стихи Байрона.

— Само собой разумеется, ведь все они тоже были геями. И если Микеланджело боялся даже самому себе в этом признаться, опасаясь Папского гнева, а Гендель понимал, что вдобавок к чревоугодию это уже будет слишком для чопорной лондонской общественности, то Байрон афишировал свою голубизну на каждом углу, ничуть не стесняясь строгих нравов пуританской Англии, — вытирая слезы от смеха, сказал герцог.

Доливая в чашку зеленый чай, от струйки которого еще исходил пар, он продолжил, перейдя на дружеский тон:

— Перестаньте валять дурака, Питер. Мы с вами знакомы вот уже долгие пятнадцать лет, и, хотя вы тщательно скрывали от нас свои сексуальные предпочтения, мы знали об этом с первого дня вашего посвящения в магистры. Скажите, разве за это время вас кто-то попрекнул этим?

— Я никогда не давал повода и уверен, что, кроме вас и еще двух-трех человек, об этом вообще вряд ли кто знает.

— Вы абсолютно правы. Мы всегда смотрели на это сквозь пальцы, потому что ваше поведение до сих пор не выходило за рамки приличия. Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы как можно быстрее самостоятельно пришли в норму и по-прежнему удивляли нас остротой своего ума и умением предвидеть развитие ситуации, а не разыгрывали перед нами спектакль с целью уклониться от исполнения своих обязанностей в Ордене.

— Мне бы тоже очень хотелось, чтобы диагноз моего врача оказался всего лишь розыгрышем, но анализы — вещь упрямая, и с ними не поспоришь.

— И чем же вы больны?

— Именно тем, чем и должен был заболеть рано или поздно. Мой последний приятель, с которым я прожил пять лет, влюбился в одного итальянского художника, некоего Модельярри. Сейчас я понимаю, что его влечение к этому сомнительному типу было вызвано всего лишь банальным стремлением потусоваться среди лондонского бомонда, поскольку этого итальяшку постоянно приглашали на все модные вечеринки. Судя по его мазне, которая лишь немногим лучше, чем бездарный кубизм Пикассо, он стал популярным только из-за созвучности его фамилии со знаменитым Модильяни. Поначалу я думал, что это всего лишь мимолетное увлечение, которое быстро пройдет, но дни незаметно переходили в месяцы, и как-то после очередного скандала он признался, что стал позитивным вирусоносителем.

Возникла пауза. Питеру пришлось даже несколько раз взъерошить волосы рукой для убедительности и поднести к губам стакан с водой трясущимися руками, изображая волнение. Надев маску легкой печали, он уже обрадовался, что его уловка сработала, но герцог снова улыбнулся, хитро прищурив глаза. Ему хорошо был знаком хладнокровный и расчетливый ум лорда, ни на секунду не прекращающий подозревать в измене всех и неустанно выискивающий, как радар в небе, любые признаки угрозы для Ордена.

— Если вы помните, мы говорили о дружбе, — сделал глоток зеленого чая герцог.

— Да, Эдмунд, помню — чувство локтя, — ответил Питер, уловив по интонации голоса серого кардинала, что тот переходит к серьезному разговору.

— Чай, который я сейчас пью, на самом деле растет не на плантациях. Это — листья редко встречающегося в высокогорных джунглях южного Китая дикорастущего чайного дерева. Обнаруженные в лесу деревья передаются по наследству и ценятся местными жителями больше, чем земельные наделы, от которых кормятся их семьи. Неповторимый вкус этих молодых листьев и является эталоном для всего зеленого чая в мире. Вот почему стоимость одного килограмма этого божественного растения превышает стоимость бутылки самого дорогого вина. Но прежде чем попасть в Лхасу, откуда его самолетом доставляют к нам в Лондон, чай проходит чрезвычайно опасный путь длиной в шесть тысяч километров. По дороге, на которую уходит полгода, спрессованные листья вызревают в тюках на спинах лошадей, приобретая все более и более насыщенный вкус. И даже в наше время хорошо вооруженные бандиты постоянно грабят караваны и убивают караванщиков. Несмотря на то что они объединяются в группы по сто и более человек, к столице Тибета едва ли добирается половина из них, так как по ночам, кроме разбойников, свою долю забирают тигры-людоеды.