О тягостных хмельных застольях Ивана III рассказывает и С. Герберштейн. «Во время обедов он (Иван. — Н. Б.) по большей части предавался такому пьянству, что его одолевал сон, причем все приглашенные меж тем сидели пораженные страхом и молчали. По пробуждении он обыкновенно протирал глаза и тогда только начинал шутить и проявлять веселость по отношению к гостям» (4, 68). Порок неумеренного винопития государь вполне разделял со своими подданными. «Насколько они воздержанны в пище, настолько же неумеренно предаются пьянству повсюду, где только представится случай» (4, 121).

Всему этому можно было бы и не верить, ссылаясь на извечную склонность иностранцев изображать русских в виде грубых варваров. Однако примерно то же самое говорят и русские писатели времен Ивана III. Будущий московский митрополит, а в то время ростовский архиепископ Феодосии Бывальцев (1454–1461) в послании к священникам своей епархии больше всего сокрушается по поводу их пьянства. «Паче всего хранися от пьянства, оскверняет бо молитвы твоя и помрачает ти ум», — восклицает Феодосии (45, 321). Известный церковный деятель игумен Иосиф Волоцкий (ум. 1515), составляя устав для основанного им монастыря, категорически воспрещал держать в обители хмельное питие. Однако так поступали далеко не все монастырские власти. Зная, что вино допускалось тогда (в небольших количествах и разбавленное водой) за трапезой в греческих монастырях, Иосиф замечает, что на Руси подобное умеренное употребление вина невозможно. «О Рустей же земле ин обычей и ин закон: и аще убо имеем питие пианьственое, не можем воз-держатися, но пиемь до пианьства» (39, 318). Жизнь подтверждала прозорливость волоцкого игумена. В тех обителях, где иноки имели доступ к «питию», хмель справлял свое торжество. «А на Сторожех (древний Саввино-Сторожевский монастырь в подмосковном Звенигороде. — Н. Б.) до чего допили? Тово и затворити монастыря некому, по трапезе трава ростет», — саркастически восклицал Иван Грозный в послании к монахам Кирилло-Белозерского монастыря (15, 164).

Неистовое пьянство сопровождало тяжкие бедствия, которыми так обильна была тогдашняя русская жизнь. По воспоминаниям учителя Иосифа Волоцкого, игумена Пафнутия Боровского, во время «великого мора» 1427 года одни постригались в монахи, а другие, напротив, «питию прилежаху, зане множество меду пометнуто и презираемо бе». Дикое пиршество в заброшенных домах порою прерывалось тем, что «един от пиющих внезапу пад умираше; они же, ногами под лавку впхав, паки прилежаху питию» (7, 17).

Не менее тяжким нравственным и социальным пороком, чем пьянство, было холопство.

Это емкое понятие включает в себя определенное состояние как тела, так и души. В юридическом смысле холопство времен Ивана III — это узаконенная полная зависимость одного человека от другого, вызванная определенными обстоятельствами. «До конца XV в., — отмечает В. О. Ключевский, — на Руси существовало только холопство обельное, или полное, как оно стало называться позднее. Оно создавалось различными способами: 1) пленом, 2) добровольной или по воле родителей продажей свободного лица в холопство, 3) некоторыми преступлениями, за которые свободное лицо обращалось в холопство по распоряжению власти, 4) рождением от холопа, 5) долговой несостоятельностью купца по собственной вине, 6) добровольным вступлением свободного лица в личное дворовое услужение к другому без договора, обеспечивающего свободу слуги, и 7) женитьбой на рабе без такового же договора. Полный холоп не только сам зависел от своего государя, как назывался владелец холопа в древней Руси, и от его наследников, но передавал свою зависимость и своим детям. Право на полного холопа наследственно, неволя полного холопа потомственна. Существенной юридическою чертою холопства, отличавшею его от других, некрепостных видов частной зависимости, была непрекращаемость его по воле холопа: холоп мог выйти из неволи только по воле своего государя» (103, 154).

Тяжелейшие условия тогдашней русской жизни зачастую заставляли людей продаваться в холопы (то есть, по существу, в рабство), чтобы спасти себя и своих близких от голодной смерти. Владелец холопа («государь»), распоряжаясь им по своему усмотрению, мог даже безнаказанно убить его. Однако такие случаи, вероятно, были редкими. Убивая холопа, хозяин наносил себе материальный ущерб и подвергался церковной епитимье, так как холоп-соотечественник при всем прочем был единоверцем. Лишая холопа самостоятельности, хозяин должен был заботиться о его пропитании, оказывать ему в той или иной форме свое покровительство. Все это порой создавало особого рода добродушно-патриархальные отношения между холопами и господами. И все же гораздо чаще рабская суть холопства отзывалась самодурством и жестокостью одних, униженностью и полным бесправием других. (Этот нюанс тонко почувствовали новгородцы, возмутившиеся, когда Иван III вдруг стал называть себя их «государем».)

Психология рабовладельца и психология раба в своих основах близки. Рабовладельцы по отношению к своим холопам, московские великие князья (до Ивана III) были в то же самое время холопами по отношению к «вольному царю» — хану Золотой Орды.

Иван III перестал гнуть спину перед Ордой. (При этом он еще долго разговаривал с татарскими ханами с привычными интонациями самоуничижения.) Однако изменить прежние стереотипы поведения по схеме «раб — господин» он не мог, да и не считал нужным. «Государь всея Руси» попросту присвоил себе все то деспотическое понимание верховной власти, которое присуще было степному сообществу.

Причины такой метаморфозы заключались не только (и, может быть, не столько) в его личном властолюбии, но и в объективных потребностях общественного развития. Московское государство сложилось в XIV–XV веках под сильным давлением внешнего фактора — необходимости борьбы с ненавистной для всех слоев общества властью чужеземцев. Внешняя угроза способствовала ускоренной консолидации русских земель под эгидой Москвы, которая сумела делом доказать свою решимость освободить страну от «насилия бесерменского». Однако социально-экономическая основа Московского государства была весьма слабой. Практически отсутствовали такие устои политического единения, как сильные города с многочисленным торгово-ремесленным населением и развитое дворянское сословие — надежная опора центральной власти в ее борьбе со своеволием крупной аристократии. Поддержка церкви — не всегда последовательная и далеко не бескорыстная — не могла компенсировать эту слабость московской политической системы. В условиях господства натурального хозяйства и абсолютного преобладания вотчинной формы землевладения достигнутое московскими Даниловичами политическое объединение страны было весьма хрупким и эфемерным. Феодальная война второй четверти XV века наглядно показала, сколь сильно зависит московское процветание от всякого рода исторических случайностей: малолетства наследника престола, неудачной войны с татарами, неосмотрительно составленного великокняжеского завещания.

Успешное завершение двухвековой борьбы за независимость в 1480 году вполне могло стать «лебединой песней» Москвы. Отныне то, во имя чего русское общество вынуждено было так или иначе мириться с диктатурой Даниловичей, стало вчерашним днем. Стремление освободиться от этой тяжелой власти неизбежно должно было возрасти. В этих условиях «на первый план резко выдвинулись задачи упрочения, цементирования нового политического формирования, в котором по-прежнему общество оставалось внутренне рыхлым, непрочным…» (120, 559).