Кое-какие любопытные подробности сообщает и другой итальянский путешественник середины XV века — Иосафат Барбаро. Он хорошо знал жизнь Крыма и степей, но о Москве писал только по слухам и чужим рассказам. Частицы ценной информации о русской жизни можно отыскать и в сочинениях некоторых других иностранных авторов той эпохи. Понятно, что любой взгляд; «со стороны» всегда пристрастен и преломляет действительность через призму системы ценностей самого наблюдателя. Однако сопоставление известий разных авторов, их критический анализ позволяют увидеть немало интересного.

Русское общество времен Ивана III, каким виделось оно иностранным наблюдателям, — это довольно шаткая конструкция, стянутая для прочности железным обручем диктатуры. Бесконечные лесистые равнины, где лишь изредка можно увидеть затерянную в снегах убогую деревушку, — такой предстает перед ними Московская Русь. Этот образ страны примерно одинаков у всех названных авторов. Здесь им не было никакого смысла фантазировать. Несомненно, именно такой и была Московия в те далекие времена. Огромная территория в сочетании с относительно небольшим количеством жителей создавала важнейший негативный фактор отечественной истории — крайне низкую среднюю плотность населения. В средневековой Руси она была в 5–7 раз ниже, чем в государствах Западной Европы. В результате очень усложнялись многие государственные задачи: эффективное управление и сбор налогов, торговля и распространение всякого рода усовершенствований. Все это определенным образом сказывалось как на характере законодательства, так и на его практическом исполнении.

«Весь тот день, 29 апреля (1474 года. — Н. Б.), мы двигались по лесам, причем очень опасным, так как там бродят разные подозрительные люди. Вечером, не найдя убежища, мы расположились на ночлег тут же в лесу, не имея никакой пищи; мне пришлось целую ночь быть настороже…» (2, 210).

«Уехав отсюда (из Рязани в сторону Коломны. — Н. Б.), мы двигались непрерывно по огромнейшим лесам и только к вечеру нашли русскую деревню, где и остановились; тут мы несколько отдохнули, потому что нам показалось, что это место было, с Божьей помощью, безопасно…» (2, 225).

«Вокруг города (Москвы. — Н. Б.) большие леса, их ведь вообще очень много в стране…» (2, 227).

«Вечером (на пути из Москвы в Смоленск. — Н. Б.) мы все расположились в очень ветхой деревеньке, тем не менее, хотя я и знал, что придется терпеть всевозможные неудобства и трудности из-за холодов и снегов, обычных в этих местах, и что придется ехать все время по лесам, — всякое неудобство казалось мне удобством, и я решительно ничего не боялся, настолько велико было мое стремление оказаться за пределами этих стран и избавиться от здешних обычаев. По этой причине я ни о чем другом не думал, как только о том, чтобы ехать и ехать, днем и ночью.

22 января мы покинули ту деревню и ехали непрерывными лесами в сильнейшем холоде с указанного дня до 27 января, когда прибыли в городок, называемый Вязьма…» (2, 231).

«Следует отметить, что с 21 января, когда мы выехали из Москвы, вплоть до 12 февраля (1477 года. — Н. Б.), когда мы прибыли в Троки (резиденция великого князя Литовского близ Вильно. — Н. Б), мы все время продвигались по лесам; это была равнина, кое-где с небольшими холмами. Иногда нам попадались деревни, где мы отдыхали, однако большинство ночей приходилось проводить в лесу. В середине дня мы останавливались для еды в таких местах, где можно было отыскать костер, брошенный людьми, проехавшими незадолго до нас днем или вечером предыдущего дня» (2, 232).

(Впрочем, лесной пейзаж Московии постепенно менялся. Уже Герберштейн отмечает массовые вырубки лесов вокруг Москвы. «По пням больших деревьев, видным и поныне, ясно, что вся страна еще не так давно была очень лесистой» (4, 130). Вероятно, подмосковные леса сильно поредели в 90-е годы XV века, когда несколько опустошительных пожаров Москвы и последовавшее за ними интенсивное строительство взвинтили спрос на строевой лес. Сказывался и быстрый рост населения столицы в результате успехов объединительного процесса и благоприятной демографической ситуации в правление Ивана III.)

Обитатели этих безбрежных русских лесов, разумеется, отделены от путешествующего иностранца незримой стеной отчуждения. Для них он — словно редкостное животное, каким-то чудом оказавшееся в здешних лесах. Они для него — предмет холодного и зачастую поверхностного любопытства. Он отмечает то, что бросается в глаза. А это прежде всего внешние, навязчивые черты. К ним в первую очередь относится поголовное и беспробудное пьянство. «Медовуха» гуляет по просторам Руси от запада и до востока как истинная повелительница и госпожа.

Русский «мед» завоевал и татарскую степь. В Астрахани Контарини провел в страхе целую ночь из-за буйства пьяных татар. «Затем еще много раз приходили разные татары; они являлись ночью в пьяном состоянии (от употребления того напитка, который они приготовляют из меда) и кричали, чтобы им выдали франков…» (2, 220).

Настоящее виноградное вино было достаточно редким и дорогим продуктом для кочевников. Его привозили в города Нижнего Поволжья из Северного ПричерноморьН.Барбаро рассказывает, как один знатный татарин, гостивший у него в Тане (современный Азов), упился вином, приговаривал: «Дай же мне напиться, где я еще смогу это добыть!» (2, 145).

Понемногу начинает пить хмельной русский «мед» и сам Контарини. О своем прибытии из татарских степей в русскую Рязань он рассказывает так: «Здесь мы нашли и хлеб, и мясо в изобилии, и даже русский напиток из меда; всем этим мы хорошо подкрепились…» (2, 225). Однако самому сильному искушению хмелем Контарини подвергался в Москве. Свои воспоминания об этом он выразил в следующих словах.

«Они (русские. — Н. Б.) величайшие пьяницы и весьма этим похваляются, презирая непьющих. У них нет никаких вин, но они употребляют напиток из меда, который они приготовляют с листьями хмеля. Этот напиток вовсе не плох, особенно если он старый. Однако их государь не допускает, чтобы каждый мог свободно его приготовлять, потому что если бы они пользовались подобной свободой, то ежедневно были бы пьяны и убивали бы друг друга как звери.

Их жизнь протекает следующим образом: утром они стоят на базарах примерно до полудня, потом отправляются в таверны есть и пить; после этого времени уже невозможно привлечь их к какому-либо делу…» (2, 228).

(Контарини, как и другие иностранные авторы той эпохи, объясняют вмешательство государства в «питейный» вопрос заботой об общественной нравственности. Вероятно, так говорили наивным чужеземцам приставленные к ним русские бояре. Однако на деле речь идет о строгом соблюдении государственной монополии на производство хмельного «пития», которая обогащала казну. Иван III, судя по всему, был первым из московских правителей, кто сумел суровыми мерами наладить эту систему.)

У Контарини, прожившего в Москве около четырех месяцев, было время оценить своеобразие русского гостеприимства. Свои впечатления об этом он выразил одной многозначительной фразой: «С уверенностью могу сказать, что у всех я встречал хороший прием» (2, 229). Но, пожалуй, самое тяжкое испытание по части хмельного застолья ожидало итальянца на последнем приеме во дворце перед отъездом домой. «Здесь мне была поднесена большая серебряная чаша, полная медового напитка, и было сказано, что государь приказывает мне осушить ее всю и дарует мне эту чашу. Такой обычай соблюдается только в тех случаях, когда хотят оказать высшую честь либо послу, либо кому-нибудь другому. Однако для меня оказалось затруднительным выпить такое количество — ведь там было очень много напитка! Насколько я помню, я выпил только четвертую часть, а его высочество, заметив, что я не в состоянии выпить больше, и заранее зная к тому же об этом моем свойстве, велел взять у меня чашу, которую опорожнили и пустую отдали мне. Я поцеловал руку его высочества и ушел с добрыми напутствиями…» (2, 231).